Сибирские огни № 02 - 1970

молочного скота. Усталая нежность, дыря­ вые баржи, клячи вместо машин». Очевидно, что Мартынова ни в коей сте­ пени не удовлетворяли «поэтические» кра­ соты природы в том виде, в каком они сло­ жились, отстоялись в представлении многих людей. Он не мог найти соответствия этим красотам в мире, где все подчинено заботам о насущном, решающем в данный момент куске хлеба. Значило ли это, что природа, равно как и лирика природы, не влияла на нравственное самочувствие человека, что она была для него ничто? Нет, этого Мар­ тынов не думал. Наоборот, он считал, что чувство природы надо развивать, но раз­ вивать по-новому, в более концентрирован­ ном виде, чтобы эта концентрация была не­ измеримо сильнее вялых лирических строк, толкующих об «усталой нежности» и див­ ном очаровании осени. Легкое дуновение подобных строк лишь раздражает челове­ ка, который погружен в сложные противо­ речия дня. А надо встряхнуть этого чело­ века, ввести в него дополнительный запас словесной силы, равный по действию и по значению силе жизненной. А для этого поэзия должна быть прежде всего Поэзией, т. е высшим и наиболее напряженным экст­ рактом мыслей, чувств, переживаний лич­ ности. Она должна решительно отказаться от «лобового» воспроизведения действитель­ ности, от иллюстрирования жизненных проблем,—ей ли сравниться в этом хотя бы с очерковой прозой, с газетной статьей, с краткой корреспонденцией? Ведь еше Бе­ линский когда-то считал, что истинный поэт не описывает розу, а о т н и ма е т у нее аромат, т. е. вбирает в свое творчество и передает другим то, что делает розу фено­ меном природы, в чем проявляется ее сущ­ ность. У газетных жанров есть свои зако- •номерности — мгновенность воздействия на читателей, оперативность, точность описа­ ний. конкретность проблем и т. д. Газетная информация —это оповещение других о случившемся, состоявшемся, бывшем. Поэ­ зия. как высший род искусства, имеет свои законы и особенности. Ее воздействие на читателей длительно, непрерывно, ее новиз­ на —в силе, в непосредственности лириче­ ского переживания. Поэзия —это чудесный кристалл, который, падая в сильно насы­ щенный жизненный растгор, придает ему совершенно новую структуру. Она —не в состоявшемся, а в том, что должно со­ стояться. Она,—не в бывшем, а в том, что должно быть, вернее, в том, что мо же т быть, что может случиться. «Я люблю все настоящее, все подлинно возможное»,— писал брату Винсент Ван Гог: настоящее, существующее, реальное в искусстве для него равнозначно возможному. Весьма ха­ рактерное признание великого художника! Отзвуки таких размышлений о сущности поэтического творчества заметны у Мар­ тынова в очерке «Грубый корм». Глядя на взъерошенный, хмурый Ир­ тыш. он проюлжал внутренний спор с поэ- тами-предшественниками, с самим собой, со своими газетными стихотворениями, вроде «Северного пути», вроде заздравного сти­ хотворения «Зарницы». И не тогда ли, не у этой ли речной пере­ правы, зародились строчки «Реки Тиши­ ны» —стихотворения, наиболее признанного в ранней лирике Мартынова. — Ты хотел г>ы вернуться на реку Тишину? — Я хотел бы... Под стихотворением дата — 1929 год. Год поездки Мартынова по осеннему Ир­ тышу. Вывод напрашивается сам собой,— значит, одни и те же впечатления легли в основу очерка и стихотворения «Река Ти­ шина». Но, во-первых, рекой Тихой бара- бинские татары называли не Иртыш, а Омь. И, во-вторых, кроме упоминания пред- местия Волчий Хвост, здесь нет реальных признаков, географических примет, указы­ вающих, что фабула стихотворения развер­ тывается не где-нибудь, а на берегах ’Ирты­ ша, вблизи города Омска. Такие предполо­ жения были сделаны некоторыми критика­ ми. Но «Река Тишина» все-таки не дает повода для установления ее точных коор­ динат. Толчком, первоначальным импуль­ сом могли послужить Мартынову и эта поездка, и ночном Иртыш, но все остальное обусловлено свободным полетом его фанта- , зии. Вот почему насколько документально точна, конкретна книга «Грубый корм», на­ столько поэтически условна, даже фанта* стична обстановка, в которой пребывает лирический герой, стихов Мартынова. «Реку Тишину», впрочем, как и всю его лирику, надо принимать со всеми атрибу­ тами—опасной переправой, безвестной спутницей, утлой лодкой, а, главное, с ощу* шепнем тревожности, напряженности, близ* кой утраты чего-то невосполнимого. Со все­ ми этими атрибутами и надо принимать стихи,—«как некий своеобразный мир,— как планету, на которой свой,—своеобраз* ный,— растительный, животный и духов­ ный миры». Такое определение дал А. М. Горький поэзии Андрея Белого. Без изменений, без каких-либо оговорок мы мо­ жем перенести это определение и на лирику Л. Мартынова. Открывая лирический том, мы как будто вступаем в новый, неведомый нам мир, соз­ данный мартыновской фантазией, его та­ лантом, его мастерством. Пропорции знако­ мых предметов, вещей, реалий деформиро­ ваны,—эти предметы или приплюснуты или удлиннены. Они виднеются словно сквозь сгущенные слои инопланетной атмосферы: зыбко колеблются, видоизменяются, пре­ терпевают удивительные метаморфозы. Так колеблются, припадают к грунту, взвиваются ввысь гигантские водоросли, омываемые морскими теченьями. Мы захва­ чены, поражены этим необычайным зрели­ щем. Но если бы только зрелищем. Мы сами становимся участниками действа, каким, по существу, является большинство стихотво­ рений Леонида Мартынова. Высокого дей­ ства, которое идет не в обветшалых деко