Сибирские огни № 02 - 1970

сюжетом: моряки собираются в дальний рейс. . ' . ‘ ■ I Нагоняет соленую воду Ветер свежий в устье губы. Но не ждем мы у моря погоды,— Черный дым повалил из трубы. Загремела и смолкла лебедка, Тяжкий якорь поднялся со дна« Винт работает ровно и четко. За кормою встает волна1. Монотонно и однообразно,, как тради­ ционная волна за кормой парохода, встает в стихотворении строфа за строфой. Вен­ чаются же строфы неизбежной в таких слу­ чаях рифмой «шири —Сибири». Присущий Мартынову интонационный жест в «Северном пути» сглажен. Содержа­ ние сведено к простому фотографическому воспроизведению весенней путины. И все- таки «традиций сладостное бремя» не смог­ ло одолеть поэта, поскольку, как нам ка­ жется, стихи писались с вызовом: я и так могу! Писались с нарочитой установкой на невзыскательный редакторский вкус. Подобный вызов был и в стихах, зву­ чавших для В. Итина как «лондоиовСкое эхо», а точнее сказать, как эхо тенденций, распространенных в молодой сибирской поэзии. Правда, побудительные причины, которыми руководствовался Мартынов, бы­ ли неизмеримо более сложными, чем в сти­ хах вроде «Зарниц» или «Северного пути». Представляя лирического героя бывалым таежником, молчаливым промысловиком, Леонид Мартынов был искренне убежден, что т аким должен быть его лирический герой. Но художественный реквизит, ма­ стерски обжитый им, оставался художест­ венным реквизитом, не являясь сущностью молодого поэта. В стихотворении «Не упре­ кай сибиряка» он походя роняет: «Не за­ ставляй меня скучать и об искусстве гово­ рить». Это Мартьшова-то?! Ведь в те годы его больше всего занимали проблемы ис­ кусства, проблемы стиховедения, теории, практики современной поэтики. Он был с головой погружен в поиски принципов и приемов, которые позволили бы ему соче­ тать живые наблюдения с абстрактным мышлением, реальность с фантастикой, по­ вседневность с мечтой. Поэтому к образу таежного бродяги, как лирическому образу самого гЛзэта, надо подходить с большой осторожностью. Поэтому Мартынов не только не воспринял рекомендации В. Ити­ на, но и резко выступил против тенденций, которые наметились в поэзии Сибири, к ко­ торым он сам был причислен. Каковы эти тенденции? В статье «Рождение сибирианы» Алек­ сандр Смердов отмечает, что- с середины 20-х годов «сильно зазвучали, а иногда и преобладали мотивы преклонения и увле­ чения нетронутой, своенравной и стихийной мощью сибирской природы, ядреной свое­ обычностью глухоманного жизненного укла- ----------------- 1 «Сибирь». 1925, № 1, стр. 20. да и быта, романтикой «варнацкой» бы­ вальщины и бродяжничества»1. Эти мотивы привлекали В. Зазубрина и в общем-то находили поддержку у В. Ив- тина. Правда, пристрастия В. Итина были в иной сфере поэтического мировосприятия («Без сожаленья и раздумья на этом сол­ нечном пути прекрасно в царствие безумья, в чужие вымыслы уйти»), но он считал, что могут быть «не только сибирские поэты, но и поэты Сибири». Наиболее полно, пожалуй, такие увлече­ ния выражены в стихах Михаила Скура­ това: Чем родней, таежней и суровей. Тем мороз прославленней и злей. Но такой густой звериной крови Не бродило в жилах на земле... Пусть еще народ мой полудикий Не продрал ребячьих синих глаз,—* Вся земля соседей разноликих На ладонь уместится у нас!* Самозабвенное, вдохновенное про­ славление сибирской «исключительности», «непохожести» было ощутимо в стихах М. Скуратова, И. Брошина, И. Мухачева, В. Непомнящего, юного Павла Васильева. Совершенно другое отношение к роман­ тизации глухоманного уклада выявилось в творчестве Леонида Мартынова. Он ис­ пользовал все художественные средства, все жанры, доступные ему,—от язвитель­ ной шутки до обличения, от лирики до пу­ тевого очерка, чтобы развеять заворажи­ вающее, «колдовское» обаяние сибирской кондовости и исключительности, чтобы на­ нести удар по «сибирщиие», по традицион­ ному поверхностному представлению о лю­ дях Сибири, природе Сибири. Поэт ведет личный, трудный разговор с каким-то близ­ ким ему человеком, вероятно, женщиной, которая воображает его. поэта, как встарь, «дикарем в папахе меховой». Что ты знаешь? Нега льда и снега. Много бога, вьюга, банный пар. Печь, телега, иго печенега, Реки млека, жар еловых чар. Казалось бы, насмешка автора над ба­ нальными приметами сибирской жизни вполне очевидна. Но интонационный жест строфы более сложен: привычная скорого­ ворка отвечающего лица оттенена здесь горькой иронией. Его превосходство над собеседницей сказывается в виртуозном расставе строфы. Посмотрите, как созвучие «его» переходит в «ога» —«юга» —«иго», снова в «ега» «ека» и заканчивается трой­ ной односложной рифмой «пар-жар-чар». Если бы поэт подряд зарифмовал слова между собою, то это было бы претенциозно, в тонкой вязи слов, в постепенной перемене гласных скрыто звуковое изящество и мас­ терство. Сложные взаимоотношения двух людей становятся очевиднее в свете такого, как будто формального, приема, и нас не 1 «Сибирские огни», 1967, № 3, стр. 180. 5 «Сибирские огни», 1927, № 2, стр. 218.