Сибирские огни № 12 - 1969

дела... Она-то Сашу уберегла от Сатарова, целомудренно; и «заданно», наделив Сатарова куда каким благородством. А этот? (Анна так и про­ изнесла). Потел вчера под роскошной своей шубой, таскаясь с нею по лесу. Анна вцепилась в слово, с наслаждением повторяя, вслушиваясь в жесткое звучание: «потел под шубой», «потел под шубой»... Знал, за­ чем приехал. И она, тонко чувствующая, смевшая судить о нравствен­ ности и безнравственности других, уже год страдавшая от одних подоз­ рений, она поинтересовалась бы, как приготовили уроки девочки, накор­ мила бы их ужином и пошла. Конечно, пошла бы, но предварительно накормила бы девочек ужином, выдала бы им по яблоку, самому крас­ ному (потому что она очень хорошая мама), и еще — поцеловала бы... Она опять задыхалась и чувствовала, как что-то переворачивается и меняется в ней. Она так и сказала себе: утром встану сразу на не­ сколько лет старше, и будет жить уже совсем другая Анна, новая, кото­ рая знает, во всяком случае, как нельзя писать, и которая еще не на­ шла, как нужно. По-старому нельзя, и в этом весь фокус. И жить по- старому — тоже. Принимать вещи, как принимала. Нельзя, например, торопиться... Поторопись — и могла бы стать еще хуже Сергея. Впро­ чем, откуда знать ей, какой он, Сергей? От Искры? «А я?» — опять, уже спасаясь, думала она, и была рада, что может хотя бы мысленно, в серых, подозрительных сгустках рассвета произне­ сти слова, которые надлежало сказать о себе. Уснуть удалось, но через два часа лежала с открыми глазами. Никакие самоэкзекуции и ирони­ ческие замечания по поводу так вовремя и прекрасно упущенных воз- » мощностей не меняли дела. Апрель начинался снежной круговертью. С утра снег летел то круп­ ными хлопьями, то метался роями суетных снежинок, то сыпал круп­ кой — все вновь побелело. Анна ходила из угла в угол, из комнаты в комнату, по коридору, прижималась лбом к стеклу балконной двери, упиралась взглядом в нестерпимо яркую улицу и снова ходила... Пре­ дательство, предательство, предательство... Она постоянно чувствовала щлечами, спиной, всем телом, кожей, что ее предал самый дорогой чело­ век. Жить было нельзя. После растерянности, оглушенности хотелось воззвать к кому-то близкому — к маме! — услышать родной, дрожащий от ласки голос, понять, что ты и судьба твоя еще дороги кому-то. «Я бу­ ду в десять раз теперь лучше к ней,— покаянно и невпопад обещала она себе,-—и детей буду учить любить мать. Случись что-то, только мама — пусть знают! — поддержит их, не даст упасть...» Кажется, надо ехать к матери... А пока — отвечать на телефонные звонки, открывать дверь соседям, кормить и выслушивать детей, советовать и говорить... — Ты у меня способная девочка и мужественная,— сказала Ладе за завтраком, вглядываясь в длинные, как у Сережи, серые глаза,— Ты сможешь в жизни все. Но нужно избрать путь. Сказать: «Я хочу так!» И уже не сворачивать. Только пусть это будет творчество. Любое, но творчество. Ничто не дает так силы жить.—-Значит... она надеялась выжить? А слова говорились почему-то очень значительные, словно осмысливала, как бесконечно дороги ей дети и как важно то, что думает о них. Будто именно в эти минуты следовало им узнать, как жить даль­ ше. Куда же она все-таки торопилась? Что подгоняло ее? Разве готови­ лась уехать? Никогда не видеть больше его? Ведь она говорила, ходила, распоряжалась, а сама думала, что скажет, как скажет, как поступит, когда увидит, к а к о е у него будет лицо. А сквозь все третьим планом— одна и та же картина. Все ярче, реальнее, приближаясь и играя краска­ ми, она накатывала, давила.