Сибирские огни № 08 - 1969

прильнула к нему, как прежде бывало, но и отталкиваться не стала. В ее покорности Борису почудилось отчуждение. Не желая верить пред­ чувствию, он все крепче прижимал Женьку и трезвел от ее безответно­ сти. Волнение угасало, растерянность овладевала Борисом. Он еще дер­ жал Женьку, отяжелевшую сразу, не зная, что предпринять, куда сту­ пить, потом посадил ее осторожно на подоконник, вернулся на постель, лег ничком, закинув руки за голову. Женька сидела на подоконнике, такая же манящая своей доступностью и непривычно чужая. — Жень! — позвал испуганно Борис. Женька насторожилась, чуть повела головой, будто прислуша­ лась — что-то новое, необычное прозвучало в Борисовом голосе. Борис поторопился сказать совсем не то, что рвалось из души: — Простудишься, Жень. Женька промолчала, ждала, что он еще скажет. Борис ничего не сказал. Она откинула голову на косяк, развела широко руками: — Бывает иногда так, что за одну ночь переберешь всю жизнь. В такие ночи мы с Танюшкой вдвоем переживаем— каждая по-своему. Она чуткая у меня. Я вот тут сажусь, а она прямо на стол£ умащивает­ с я— в покрывало завернется и смотрит в окно. Размечтается она, да так красиво'. Будто на нее время набегает, набегает... А я назад огля­ дываюсь,— куда там это время девается, что после нас остается? Женька показывает, как именно оглядывается вослед времени, по­ вернув голову и напряженно прищурив глаза, и Борису становится яс­ ным, что там, куда уходит Женькино время, ничего отрадного нет для ее памяти. — Говори, Жень. И чего-то так жалко станет, Борька, чего-то так хочется, что и поплачем вдвоем. Как росой умоемся... На меня тоже набегало время, тоже рвалась без оглядки навстречу, мечтала... Вот ты говоришь, что я «все могу». А почему я «все могу» —ты знаешь? Ты ж ни разу не спросил, откуда я такая, как жила... После войны, мне шестнадцать бы­ ло, переписывалась я с одним морячком. Ваня Малашкин. Он в нашей деревне и сейчас живет. Девчата дали ему адрес для смеху —я пара­ лизованная была. С голодухи ли, или от работы — с тринадцати лет до­ яркой наравне со взрослыми тягалась. Пришла с фермы однажды, упа­ ла и не встать. Выходили меня, но отнялись ноги и язык, одни руки дей­ ствовали. На русской печке отлеживалась. Когда мать снимала с пе­ чи—у окошка усаживала на жернова. Такие самодельные жернова тогда почти в каждом доме были. Потом сама приспособилась перева­ ливаться — два шага там от печки до окна. Днями сидела на жерновах, маячить руками овладела так, что родные понимали все как есть. И писать могла. Завязалось с Ваней заочное знакомство. Я всерьез принимала. Дошло до того, что на побывку приезжал Ваня ко мне. Здесь, говорит, Евгения Ивлева живет? Рослый, красивый, медали через всю грудь. Вот она я, на жерновах сижу. Ни с места сдвинуться, ни слова сказать. И дома никого нет. Он говорит, я молчу. Он опять гово­ рит. Тогда я заплакала. Первый вечер он со мной провел. Всю тетрадку исписала ему в разговоре — он говорит, я пишу. На второй день спро­ сил разрешения на вечорку поглядеть. Как мне держать — иди. Ноче­ вать к нам приходил. Я дожидалась его, сидя на жерновах своих, лови­ ла каждый звук с улицы. Он рассказывал, с кем провожался. Вместе смеялись над Зинкой Беспаловой, председателевой дочкой, как щеголяла она в трофейных платьях. То оранжевое напялит, балахон балахоном, и подпояшет тесемкой, чтобы короче казалось. То зеленое у нее было —• как сорочка, только с одной широкой лямкой... Уехал Ваня, снова стали;