Сибирские огни № 05 - 1969

Преодоление обыденности, заурядности Леонов может поручить не только «лога- рифму»-слову, но и «логарифму»-поступку. Так Тимофей Непряхин в снегу находит для Марьки «алую розу с влажными лепе­ стками». Березкин, «не чуя ожога, обмина­ ет пальцами дымное трескучее пламя све­ чи», а старая ведьма Табун-Турковская таинственно исчезает во время представле­ ния факира Рахумы, подчиняясь воле фа­ кира, к его собственному изумлению. Все это внешне невозможное, небыва­ лое, самой этой невозможностью привле­ кает внимание читателя или зрителя. А за­ тем каждый из них может расшифровать леоновские «логарифмы», отталкиваясь от общих закономерностей жизни, от пони­ мания героического характера Тимофея и Березкина или очевидной эфемерности су­ ществования всяческих Табун-Турковских. Назвав одну из пьес «Обыкновенный че­ ловек», Леонов отнюдь не отступил от своих позиций, не стал ратовать за обык­ новенность. Наоборот, в комментариях к пьесе он писал: «Отечественная война осо­ бенно отчетливо показала, как все самое необыкновенное совершается обыкновенны­ ми людьми». Таким образом, и в этой пье­ се речь шла о том, чтобы видеть обычное в ореоле исключительности, в ореоле со­ вершенства и красоты, как «героическую обыкновенность». «Логарифмирование», конечно, осложня­ ет понимание Леонова, но он убежден, что в итоге от этой сложности искусство толь­ ко выигрывает. «Недосказанное действует иногда сильнее, потому что этим приемом зритель как бы приглашается к соучастию в театральном действии: он делается сообщ­ ником автора, что так важно на театре, да и в романе»,— таких признаний у Лео­ нова очень много. Молодым писателям он даже советовал делать «эксперименталь­ ные сокращения абзаца в местах наиболь­ шего разгона», чтобы тем самым вызвать активность читателя, его соучастие. Неуди­ вительно поэтому, что, говоря о значении Чехова, он прежде всего отмечает: «С Че­ ховым в литературе и на театре народи­ лось понятие подтекста как новая, спря­ танная координата, как орудие дополни­ тельного углубления и самого емкого из­ мерения героя». «Недосказанное», «логарифмирование», «подтекст» — все это составляет одну из основ леоновской стилистики и, в конечном счете, служит выражению его поэтики не­ бывалого как одной из тенденций в стиле­ вых поисках социалистического реализма. Любование фактом, предметом, явлени­ ем в современном искусстве выступает ино­ гда в такой форме, которая явственно об­ наруживает свою враждебность нашей идеологии. Буржуазная массовая культу­ р а — так называемый попарт — предлагает любоватьс.я всем, что непосредственно ок­ ружает человека. Самодовлеющими эстети­ ческими ценностями становятся черепки разбитой посуды и старые брюки, консерв­ ная банка и фарфоровый унитаз. И это приземление искусства означает не что иное, как попытку поэтизировать любую повседневность, отказаться от критического отношения к жизни, от раздумий о ее не­ совершенствах и пороках, все принять и все воспеть. Конкретный предмет становит­ ся средством подмены и вытеснения чело­ века, отвлекает от сложности социальных столкновений, от мира в его подлинном ве­ личии и в его подлинных противоречиях. Постижение и отражение сущности жиз­ ни с помощью «логарифмов» непосредст­ венно опирается на силу творческой фанта­ зии художника, а следовательно, на одну из самых индивидуальных человеческих способностей. Поэтому Леонов любит ссы­ латься на Горького, который сказал ему: «Мы не монахи — петь в'унисон молитвен­ ные гимны». В самом деле, воображение никак не может привести к «унисону», т. е. к одно­ образию и нивелировке. «Универсальный, духовный в особенности, одинаково при­ годный на всех костюм в просторечии на­ зывается саван»,— заметил Леонов. Сле­ дуя все той же мрачной ассоциации, он го­ ворит, что среди форм такого обкрадываю­ щего нас однообразия выделяется «елей, сладкий на вкус, вызывающий изжогу у потребителя и тем более знаменательный, что в прежние времена его лили только на покойников». В этой развернутой метафоре елей гнев­ но отвергается не только потому, что о» враждебен искусству, но — главное — по­ тому, что он враждебен жизни. «Любя родину, он никогда не льстил ей, как делают это чужие и лукавые, чтоб пригасить ее настороженную бдитель­ ность». Так Леонов говорил о Чехове, ре­ шительно разграничивая любовь и лукав­ ство, правду и лесть. А в другой раз, рас­ шифровывая, как далеко может привести самообман, навеянный льстецами, он напо­ минает о «разрушительных последствиях заболеваемости чрезмерным оптимизмом, как это случилось у нас в начале войны 1941 года». Этой же мысли уделил он значительную- часть своего недавнего «Слова о Горь­ ком», где высмеял «утешную сладость са­ хара-рафинада, от злоупотребления кото­ рым, по глазастой народной примете, ро­ дятся весьма хилые да золотушные дет­ ки». Тогда, в противовес расслабляющему и болезнетворному действию рафинада,, произнес он вдохновенный панегирик цели­ тельной силе змеиного яда, которому еще Пушкин уподобил поэтический талант, и мудрой горечи, подсказавшей автору «Пес­ ни о Соколе» даже его псевдоним. Конечно, один яд, одна горечь для Ле­ онова, никогда не забывающего о нераз­ рывной связи художника и идеала, никак не могут определять содержание искус­ ства. При «недобросовестном употребле­ нии» в литературе «злокозненное вещество способно производить ублюдков для умерщ