Сибирские огни № 03 - 1969
Женщины прошли налево, откуда пахло прожаренной с луком на сковороде капустой и чем-то дымчато-печеным, а Андрей остался в не решительности в тесной, как клеть, прихожей, оклеенной выцветшими когда-то золотистыми, в свежих залатинах, обоями. Ни та, ни другая не знали Андрея, ни та, ни другая не удивились его приходу. Или вообще так водится в этом доме, или день такой нынче у Ру- шевских: принимай любого, кто заявится... «Андрей, уж вы зайдите, не пожалейте воскресенья, поздравьте от нас старика, шестьдесят лет ему. И мой совет: оставьте блокнот дома. Запоминайте сердцем». После этих слов Колобовникова Андрей положил телефонную труб ку не сразу — сначала почесал ею затылок. А как быть с посылкой в Новочеркасск, для Борьки,—-у того какая- то экзема с голодухи! Сашка уже призапас полтора килограмма фасо ли, Юрка насвистал у академиков белых сухарей, Андрей же выскреб из железной банки остатки шепталы и урюка... Сегодня бы и отправить! А еще бы, а еще бы— на Кадашевскую, к Варе... Что ж, поторопись, Андрей — поздравь Трофимыча, пока' нет го стей, пока тебя могут спокойно выслушать, поздравь —и деру отсюда! Комната была ненамного больше прихожей, и тесно, внатуг застав ленная. Квадратный дубовый раздвижной стол на три четверти комна ты, трехстворный буфет под потолок и диван, вжатый меж стен по ва лики; а над диваном, на тех же золотистых обоях овальные портреты молодого, но уже усатого Трофимыча, молодой, но уже тяжеловатой Ва сёны Петровны. Стол был покрыт серой холщовой скатертью, а к одному углу ее была сдвинута чистая, еще не разобранная посуда. Ого, надо поторапливаться! Андрей толканул угловую дверь, справа от буфета, и вошел в ком нату побольше и посветлей. Вошел и попятился. В глубине ее, лицом к Андрею, на свету, сидели за круглым цветочным столиком три застыв шие мужские фигуры — сидели, как истуканы, сидели, стиснув зубы и обливаясь потом, но не шелохнувшись... _ > Сарычев с приопущенной заостренной бородой, Франковский, вы ставив сундучный подбородок, и беззубый токарь —он же предзавко- ма —Егорушкин, втянув яминами морщинистые щеки. А в углу, перед мольбертом с натянутым холстом, с кистью в руке, повязанный в поясе вафельным полотенцем, измазюканным краской,— Федор Трофимович Рушевский. То отойдет от холста, то придвинется, прищурит левый глаз, мазнет кисточкой, глянет на стариков, снова маз нет. А они — истуканами! Был Рушевский в белой рубашке с отложным воротником, и она очень шла к смуглоте его шеи и лица, к бронзовой седине усов. И ще гольство, и моложавость, и доброта, и радостная занятость — вот что ис ходило сейчас от Рушевского. Он молча кистью указал Андрею на стул в стороне, а сам продол жал писать. На холсте, уже почти законченном, были эти же три старикана, только, пожалуй, еще неподвижнее, с еще более суровыми и напряжен ными лицами... Егорушкин испустил длинный свистящий вздох —словно из лоп- нутой камеры — и шевельнулся, похватав себя за карманы брюк. — Ну, ну, старина,—сказал Рушевский,—потерпи, Платон Гри^ горыч... потерпи до пирога!
Made with FlippingBook
RkJQdWJsaXNoZXIy MTY3OTQ2