Сибирские огни, 1968, №12

бер. Хребты не торчат. Можно на любого садиться без седла. Мягко, как на подушке. А вот с гривами и хвостами просто беда — все в репьях да в липухе. День расчесывай — не расчешешь. Из всех коней ухожен .только Соловый, на котором ездит Сабис. И грива разобрана на прядки, и хвост волнистый. Махнет им Соловый, и разделится он на тысячи волосков. Молодой табунщик не налюбуется своим иноходцем. То припадет к выгнутой по-лебяжьи шее, потреплет ее смуглой рукой, то начнет что-то нашептывать в стригущие уши коня. Сабису кажется, что все вокруг — и трава, и деревья, и даже лысый Ха- ра-Курген разделяют его любовь к Соловому. Пружиня на стременах, Сабис носится вокруг табуна, искоса погля­ дывая на слитые воедино тени — свою и Солового. Это уже не конь и всадник, а какое-то невесомое существо скользит по верхушкам трав. А вот отец ездит на игреневом коне, грива у которого свалялась, как потник, что подложен под седло. В челку Игреньки вцепилась колючая ветка бурьяна и торчит из нее уже который день. Седло на спину коня брошено небрежно, хлопает по ней, потому что ездок перестал следить, хорошо ли затянут ремень подпруги. Сам Сагдай высох и почернел. На всем лице — одни глаза, угрюмые, неулыбчивые, глядящие мимо табу­ на, даже мимо сына, который поминутно подъезжает к нему, чтобы и отец полюбовался Соловым. Сагдай постоянно глядит в сторону далеких синих тасхылов — саян ­ ских вершин, что маячат там, где земля сходится с небом. Зубцы тас­ хылов белым-белы, и холодом веет от них. Но не снег на тасхылах приковывает внимание Сагдая и даже не сами Саяны. Он бессчетно раз их видел и знает, что там лишь горы да небо, да глухая звериная тайга. Но каждый раз взгляд его ищет одну из вершин — острую, как зуб чудовищной ведьмы Юзут-Арх, что во время черных бурь скачет по небу, на трехногой кобыле. Болит душа Сагдая. У него, лучшего табунщика, недобрые люди угнали косяк. И угнали под тот самый островерхий зубец, до которого отсюда будет, пожалуй, верст около сотни. Зубец хорошо виден, потому что высок и погода ясная. «Мухортый-то жеребец норовистый,— думает Сагдай.— Чужим не дается. Как- это конокрадам удалось его увести? Или убили Мухортого, чтобы не мешал гнать косяк?..» Ж алко Сагдаю Мухортого. Лучший косячный жеребец был. Никакие стаи волков не могли одолеть коней, которых водил этот долгогривый, горбоносый, с лысинкой на лбу и одним ухом скакун. Второе ухо Му­ хортого было отрублено шашкой еще в гражданскую войну. Обменял жеребца здесь, в аале, на спокойного конька какой-то красный солдат. Жеребец, будто, спас ему жизнь, поднявшись на дыбы во время сабель­ ного боя. А расставаться с ним приходилось потому, что, встречая дру ­ гих партизанских коней, жеребец свирепел. Грыз их и бил копытами, старался подчинить себе. Горе было ездоку, если Мухортый увидит ко­ былицу. Вот красный и взял себе коня поспокойней, а Мухортого оста­ вил здесь. «Что за люди угнали и косяк и самого Мухортого?» — спрашивает себя Сагдай и не находит ответа. А глаза его глядят и глядят на далекий заснеженный саянский зубец. Рано утром Серге в кожаной тужурке, в которой он был у Пичона, вышел из землянки.