Сибирские огни, 1968, №10

У дороги ""позабытые Пышут осени костры. Еще ливнем не залитые Красные кусты. От телеги пахнет дегтем, Позади ведро звенит, Мужичок сидит и мокнет;. Путь не близкий. Тарахтит! Воронко трусит неспешно, В гриве рыжий, хрусткий лист, Катит сотни лет он, леший, По ухабам и под свист. Раздается ропот, кто-то возмущенно выкрикивает; «Есенинщина! Подражание!» И даже стукает по столу кулаком. Кажется, опять этот Максимов. Я упавшим голосом бормочу конец: Вот такой ты мне и мила! Мокрая дорога лиловата, Под шлеей запенилося мыло, В бок по ветру хвост косматый. Что тут поднялось! Кричали: — Да это же допотопная Русь! — Даже Есенин и тот на стальную конницу пересел, а ты!.. — Значит, революции не было?! — И пятилетки нет? — И социализм не строим? Додька выкрикивает, потрясая обеими руками: — Ты что, с луны свалился?! Не видишь, что делается кругом? После Маяковского сочинять такое! Слушай настоящее: Довольно жить законом, данным Адамом и Евой. Клячу истории загоним. Левой! Левой! Левой! Ребята аплодируют. Додька упивается любимым поэтом. — Да иди ты со своим Маяковским! — я обозлился так, что в гла* sax все затуманилось. — Ты не любишь Маяковского? — удивляется Зверин. — Не люблю! — Почему? — Я люблю Есенина. — А разве совместить их нельзя? — Я не могу. Витя Зверин, как всегда, стоит, прислонившись к косяку двери, приглаживает обеими руками взлохматившиеся волосы и смотрит на расходившуюся комнату радостно. Он считает, что только такие вот споры, столкновения и схватки приносят пользу и нет ничего вреднее чинного порядка, рожденного равнодушием. — Это голос твоих сверстников, они всё точно определили,— гово­ рит мне, смеясь, Зверин.— Ни за какие коврижки не хотел бы я по­ пасть к ним на язык! Витя Зверин начинает говорить о поэзии, о стихах, а я думаю о своем...