Сибирские огни, 1968, №10

— Зачем же выходила замуж? — По глупости! Молоденькой была. Показалось, что люблю. Ошиб­ лась. Разные мы совсем! Театр он терпеть не может. Чуть не каждый день — скандал. Не ухожу, а вырываюсь на занятия. Нижняя, полная губа ее вздрагивает. — .Ушла бы я от него, но сыниШка... Они любят друг друга... Ну; ладно! Не буду докучать тебе своими бабьими делами. Просто, мне хо­ рошо бывает, когда я поболтаю с тобой. Где-то и во мне еще живут мои восемнадцать лет. Еще не выветрились. Должно быть, для нее и моя юность, и шепоты со мной в уголках, и украдкой протянутые мне губы, и редкие мои провожания, и стихи, которые я ей читаю, и мои снегопады, лунные ночи, огненные поляны закатов, в которые я иногда ее пускаю,— всё это для нее становится маленькими праздниками, недолгими самообманами, бегством в иное из своей жизни. Как она живет? О чем и как разговаривает с мужем? Как она в доме тоскует и мечется, и на миг припадает лбом к раме окна, и вся рвется йа улицу, в обнаженную осень, к свободе, к любви? Как она кор­ мит и укладывает спать Славку, открывателя многих лун? Какие вещи ее окружают? Тоня протирает в зале кресла. Здесь гремят молотки, раздаются крики, споры. Над серединой зала, где еще не установлены кресла, на уровне толпящихся актеров, рабочих, студентов, висит люстра, похожая на огромный ледяной нарост из хрустальных сосулек. Всю эту сверкаю­ щую тяжесть поддерживают два троса. — Ой, устала я, прябо де здаю как! — восклицает Тоня и плюхает­ ся в кресло. У нее насморк, и поэтому «м» v нее звучит как «б», а «и» как «д». Меня умиляет эта ее детскость, и я сажусь рядом. А Ты все где-то хо-одишь и хо-одишь, совсе-ем забыл свою дев­ чонку! — тянет она капризно. Тоня вытаскивает из сумочки ириску и вкладывает мне в рот. Ири­ ска пахнет пудрой. Положив голову на мое плечо, Тоня молчит, по-детски посапывая. И такая она уютная, домашняя и, как всегда, малоразговорчивая. — О чем ты думаешь? — наконец спрашиваю я. — Спа-ать хочу,— она зевает. — А как ты будешь жить? Когда кончишь техникум, как ты будешь жить? — Не знаю, — Вы чего там пригрелись, голубки? — кричит Петька Ериков.— Опенкина, пожирательница сердец, протирай кресла! Тоня нехотя поднимается, с ленивой грацией потягивается. И вдруг я вижу на ней замшевые туфли, фельдикосовые чулки Что за черт! — Откуда у тебя эти туфли? — Спрашиваю я. — Тетка подарила. Нравятся? — А чего ты вырядилась так на субботник? — Не знала я, что будет субботник. С какой-то смутной тревогой в душе начинаю привинчивать шуру­ пами номерки к креслам. Долго работаю, потом оглядываюсь — где То­ ня? В зале ее нет. Иду в фойе, бегу за кулисы, на сцену, спрашиваю о ней у Лерки, у Воробьева, еще у кого-то — никто не видел ее. И мне чудится, что все что-то знают, но молчат. На вешалке Тониного пальто нет. Ушла. Куда? Почему тайно? Она же боится ходить домой одна. — Слушай, не ищи, ушла она,— говорит мне Петька Ериков,— 9 Сибирские огни № 10