Сибирские огни, 1968, №10

без занятий в техникуме, без мечты о блистательной игре; даже без тем^ иых, таинственных уголков в театре. Дома я завалил весь стол пьесами Чехова, Шекспира, Островского, мемуарами великих артистов, книгами Станиславского, Немировича- Данченко. Все дни я торчу в театре, усталый, голодный и мечта­ ющий. На уроках актерского мастерства мы слушаем лекции Кислицына о «Системе Станиславского», о МХАТе, о знаменитых спектаклях «Чайка», «Вишневый сад», «Любовь Яровая», «Бронепоезд 14—69», о том, как нужно работать над ролью. Мою жизнь наполнили поня­ тия: «задача, сверхзадача, подтекст, ритм, предлагаемые обстоятель­ ства, ансамбль, общение». Меня захватила «система Станиславского». Связанная с литературой, она открыла мне многие секреты Чехова, Горького и осветила тьму, в которой я бродил на ощупь, работая над своими рассказами.... Мы почти всю зиму занимались этюдами без слов, работали с не­ существующими предметами, развивая свое воображение, фантазию, тренируя внимание, собранность, приучая себя верно жить в знамени­ тых пушкинских «предполагаемых обстоятельствах». А разве все это не нужно писателю?.. Небольшой репетиционный зал. На окнах тяжелые, синие шторы, внизу они разведены, и я вижу вьющиеся в окнах снежинки. Вдоль стены на стульях замерли ребята, напряженно следят за Сережкой Во­ робьевым. Среди зала нагромождены помосты, лестницы, скамейки — они остались от репетиций тюзовцев. Возле этих нагромождений стоит Воробьев и смотрит в потолок. Нет же, это он в небо смотрит, очаро­ ванный до того, что у него приоткрылся рот. Что он там видит? Обла­ ка? Самолет? Вот он присел, быстро, но осторожно открывает воображае­ мую дверь, взмахивает руками. Ага! Летает чужой голубь, Сережка выпу­ стил своих, заманивает. Он азартно таится за станками, вот даже задо­ хнулся — голубь сел. Осторожно, будто от этого зависит жизнь, он за ­ гоняет чужака в голубятню. Ах! Слишком резко шевельнул шестом, и голубь снова взвился в небо. Сережка в отчаянии мычит, мечется, вспугивает за улетевшим стаю, свистит, засунув пальцы в рот. Мы хохочем и аплодируем, все пережив вместе с ним. Смеется и Кислицын. Молодец! Все увидел, не наиграл, а жил по-настоящему. Мне тоже удаются этюды, я люблю их делать. Дома я проигрываю их десятками, а мама смотрит на меня, переживая, всхлопывая руками. ч, Никогда не была она в театре, и только раза три-четыре я выта­ щил ее в кино. И хоть ей понравилось, она все равно твердила, что это грех, не от бога это, соблазн это, а бог молиться велел... Если бы непосвященный заглянул к нам в зал, он мог бы подумать, это собрались какие-то странные, а может быть и... того... не в сво­ ем уме люди. Сбились в углу, сидят, затаив дыхание, а перед ними парень взмахивает руками, и ведь ничего у него нет в руках, а видно, что он колет дрова. А вот вышла девушками сгребает невидимый снег невидимой лопатой, разметает воображаемой метлой дорожку. Мы любим Кислицына, верим ему, такое неведомое он открывает нам в искусстве. „„„„ ■Помню, как он, приступая к работе над этюдами, показал одну сценку без слов. „ Большой, устремленный вдаль, стоял он перед нами в фойе, а мы вместо пола видели скалу; так умел он стоять! Через движения его