Сибирские огни, 1968, №10

Я иногда ловил на себе ее умный, грустноватый, какой-то особый, за ­ ботливый, покровительственный, что ли, взгляд. Когда мне приходи­ лось делать с ней какой-нибудь этюд, и у меня он не получался, и я начинал волноваться, она так умела успокоить и ласково объяснить, что все кончалось удачей. Я стал звать ее все-таки женщина — Инной Сергеевной, но она, уорав с моего лба упавшую прядку, попросила звать ее просто Инной. И я зову ее просто Инной; очень мягкое, певучее имя... Напрасно я радовался тому, что избавился от математики, в учи­ лище меня ждали другие трудности... Мы под сценой, в глубокой оркестровой яме. Ее ослепительно осве­ щает большая, горячая лампочка. В беспорядке стоят пюпитры, у сте­ ны огромный контрабас, в углу — барабан с нарисованным негром. На дощатых стенах музыканты нарисовали голых девушек, карикатуры друг на друга, профили, ножки, вкривь и вкось написали стихи и раз­ ные изречения. Я приткнулся за одним из пюпитров и описываю в блок­ ноте эту «оркестровку». Студентки сбились возле барабана, в наброшенных на плечи пальто, и шепчутся, фыркают, смотрятся в зеркальца, подкрашивают губы, поправляют прически. Вытянув перед собой ногу, Тоня оглажива­ ет ее, подтягивает чулок. Сережка Воробьев хмуро читает «Историю западноевропейского театра». Небольшой, верткий Петька Ериков украдкой изводит длинного, медлительного Петьку Сизикова, пытаясь завязать ему на голове бант из шелковой Лериной косынки. У пианино сидит благородно-седая, чопорная, толстенная дама с сизым, распухшим, простуженным носом. На могучих плечах ее старо­ модная из черных кружев накидка, у ног разлегся, похожий на волка, вымытый до блеска Отлет. Иногда он, зажмурившись, сладко зевает, до отказа распахивая пасть. Ольга Изотовна Донцова — дворянка. Была она в молодости со­ листкой Большого театра, но потом у нее что-то случилось с голосом. Теперь она занимается с нами сольным пением и постановкой голоса. Она уже щупала наши диафрагмы, объясняла, как владеть дыханием, куда направлять звук, заставляла петь гаммы и читать, не переводя дыхания, величавые и однотонные гекзаметры Гомера. Сейчас Ольга Изотовна занимается с Лерой Шмелевой. Лера тя­ нет гаммы все выше и выше: «А-а-а-а! А-а-а-а!» — Очень хорошо, деточка,— хвалит Донцова.— Дыхание у вас от природы правильное, и звук благородный, закрытый! Садитесь. И тут я слышу свою фамилию и иду к пианино, как на казнь. Припухшие в суставах пальцы Донцовой бегут по клавишам, а я сдавленным голосом тяну «а-а-а-а», и сам морщусь от того, что не по­ падаю в тон, фальшивлю. Донцова раздраженно и подолгу тычет в одну клавишу, пока я не подлажусь к ноте, потом тычет и ть!чет в другую. Мне кажется, что она презирает меня за мою неотесанность, за весь мой потрепанный вид, как, бывало, презирали барыни кухаркиных детей, дескать, тоже мне, полез с суконным рцлом в калашный ряд. Она смотрит на всех нас, молодых, со скрытой насмешкой, не веря, что' мы способны что-то сделать в искусстве. Я плачу ей за это молча­ ливой, прямо-таки инстинктивной, классовой ненавистью.