Сибирские огни, 1968, №9

Ольга опустила глаза и заговорила неторопливо. Отец мой с войны не вернулся... Жили мы с матерью в городе: я да она. Мать на махорке работала — на фабрике в Томске. Я бегала в школу. В школу и на толкучку: раз в неделю табак продавать, кото­ рый мать с работы таскала... Первое время она ругала себя: выпьет, заплачет, клясться начнет, что больше не украдет щепотки. А потом... Мне было до этого что? Махорка — не хлеб, не картошка. Какая-то дрянь вонючая. Мать с работы придет— вся в табаке насквозь. Я д а ­ же чихала от этого. Ольга сморщила нос и закрыла глаза. Максим засмеялся. — А раньше на карандашке она работала, мать, так от нее, зн а ­ ешь, как вкусно пахло? Лаками, красками, кедром! Но потом она пе­ решла зачем-то на эту вонючую фабрику... Подходишь к махорочной, а от нее за два квартала уже нос крутит и глаза ест... Вот с табачком я и бегала на толчок торговать. Ольге кажется, что и сейчас ее окружает этот многоголосый шум толкучего рынка... Калеки, подростки, старухи. Охрипшие, потные. З а ­ мусоленные бушлаты и телогрейки, солдатские шапки со звездами и без звезд. Обступают девчонйу плотно, тянут скомканные десятки и полу- сотки: «Табачку! Табачку! Табачку!» Ольга не зазывает и не кричит, не расхваливает товар — только от­ меривает полустаканом махорку, опрокидывает в распяленные карма ­ ны, в засаленные перевернутые кепчонки, в платки старухам. Никто не торгуется с ней, не спорит: сколько скажет, столько дают. Мордастень- кая девчонка бойко прятала деньги за пазуху: мешочек махорки мигом расхватывали. В минуты управив дело, она шла покупать самодельные леденцы у мрачной и толстой бабы: это была ей -награда. Мать у дочери принимала выручку со вздохами, но деньги всегда пересчитывала: плевала на пальцы и редко при этом помаргивала гла­ зами. Она была еще молодая, полная и, наверное, красивая: мужчины ходили к ней тоже видные, сытые, наверно— начальники... Спать Ольге стелили на кухне, в пыльном тесном углу. А до этого спала она в ком­ нате с матерью... — Я понимаю: не маленькая была. Сердилась, фыркала, когда мужики приходили, язык им-показывала. А они надо мной смеялись, ласкаться лезли. А я иногда как заплачу... Папку мне жалко было: он грузчик у нас был, на пристани... Дядьки стали меня бояться и начали' приходить поздно ночью, когда я уже спала... А я не спала иногда до утра... Мать таскала махорку с фабрики... в лифчике... И так он боль­ шущий был, лифчик, да она на него еще карманы нашила... Придет иногда, как бочка, толстая. И как ее в проходной пропускали? А быва­ ло, она ни щепотки не приносила... Толкучка мне опротивела, все опро­ тивело. И леденцов самодельных я уже покупать не ходила... В школе у нас славные были учителя, хорошему все учили... Пригрозила я мате­ ри, что расскажу про ее дела-делишки,.. Думала, что она побьет меня, а она давай гладить да уговаривать. И в слезах вся... Жалко стало ее, опять я пошла с мешочком... Весна была, таяло, воробьи по карнизам, верба цвела. Дед на Ушайке сломало, и в промоинах ребягня, старики рыбешку вылавлива­ ли сачками-накидками. Ольга прошла через Каменный мост, поднялась по трамвайной линии и только свернула к толкучему рынку — прилип к ней нахал-оборванец: белоглазый, худой, как крыса. Толкнул ее за пивной киоск, подставил две грязных горсти: я, говорит, давно тебя

RkJQdWJsaXNoZXIy MTY3OTQ2