Сибирские огни, 1968, №9

Уж и тревога вкралась, вползла, окаянная, в душу. Ноги ватные, левую руку в плече ломит, сердце мрет — будто воздуху ему мало... Дой­ ти до пенька, отдохнуть... Вон до того, под маленькой елкой. На пеньке папаха снежная, полковничья, снять ее, сдвинуть рукой и сесть... Сесть.... Но до пенька не дошел: отрубило сознание, упал Иглицын лицом на ши­ рокие лыжи... Обморок длился недолго: снегом привалить хорошо не успело. П а ­ дал когда — одна мохнашка с руки слетела, пальцы — пока л еж а л — приморозило.. Оттер, к пеньку почти.ползком придвинулся. Снег смах­ н у л— пенек смолевый, сухой оказался. Спирту плеснул, огонь разживил,,. в себя' глоток— во рту опалило, снегу пригоршню хватил. Посидел — вроде, так ничего, силенки скопились, а пошел — опять голова кругом, резь, пестрота в глазах. Наткнулся на след оленьей упряжки, на свежий, чуть припорошенный. Скинул ружье — три раза подряд дуплетом: такой был условный знак в здешней тайге, если беда случилась... Выручил, подобрал его старый остяк, бессемейный Кальзя. Кальзю Иглицын давным-давно знал и дружбу водил с ним крепкую. Честный был человек этот Кальзя: сколько бы денег взаймы ни взял, в срок от-, дать никогда не забудет. Нет денег — вернет глухарями, сохатиной, или брусники нарвет — самой лучшей, перед заморозком. Жил он только до-, бычей, промыслом, крепким здоровьем. Стоянок у Кальзи три было: Орлиное Гнездо, Семь Братьев (семь сосен) и Гора Красная. Иглицыну Кальзя первому показал дивные нерестилища по Паксалу, где язи были, крупные и желтые, как муксуны. Эти места Кальзя и покойный его отец от «Васюганского бога», купца-грабителя Машицкого, скрывали. Они и мыс тот обжили, где теперь Усть-Чижапка стоит. Глухари тогда по песку ходили непуганные, а первые поселенцы в тридцатые годы медведей оглоблей гоняли. И в лето, и в зиму Кальзя был белым платком повя­ з а н — шапку не надевал. Удивлял этим многих и тем еще удивлял, что в шалашах круглый год жил. Говорили: «Пошто ты в селе не поселишь­ ся? Спишь, поди, ночью под навесным-то костром, а холод жилы вытя­ гивает». Кальзя по-русски чистехонько говорил, да еще по-особому: с присказками. Отвечал мужикам: «Нет, ляга, в село не хочу: завычку старую жалко бросить, в урмане у огонька веселее. А летом — везде те­ бе дом. Щуку добуду, на чапсах и изжарю, съем и дальше живу. В тайге мне с голоду где помереть? Как потопаю, так и полопаю...» В доме Иглицыных был он желанным гостем, рассказывал были и небылицы, и так занятно, что все заслушивались. Запоем не пил, но лю­ бил выпить. Стакан поднимал с присказкой тоже: «Выпьем по полной, век наш не долгий... Разорви тому живот, кто неправдою живет!» Дет­ домовцы ждали его прихода, у магазина ловили, когда он за сахаром, солью, мукой приходил. Нож большой, самодельный рассматривали, ру­ жье пистонное, старое. И уводили Кальзю на берег таежные приключе­ ния слушать. Кальзя шел за ними послушно, как дед-кудесник, зажигал свою трубку-каньжю, долго курил, а потом выбивал об ноготь... Ноготь на левой руке, на большом пальце был у него желтый от этого. Кальзя довез больного Иглицына до охотничьей базы, к Дионисию Дееву. И сказал: «Не шути, паря, больше с урмацом, и особливо, паря, зимой. Нету здоровья — оставь его с богом, урман-то. А то похоронит буран: сам поплачет, сам отпоет, а жинка уж после — в последнюю очередь». Дома Ленушке он всего не рассказывал, лишь сообщил, что работу меняет: уговорили-де все ж таки детдом принять. «И хорошо,— сказала она,— хоть дома тебя будем чаще видеть».