Сибирские огни, 1968, №9
кофтой у мертвой старухи красная грелка лежит. Ну, Оська тут же поспо рил с Гошкой Очангиным, что он за пятнадцать «птюшек» стащит грел ку с покойницы. «Резина-то — во! тягучая, на рогатки такой поискать». Очангин Гошка от этих Оськиных слов испугался даже: как же ночью, во тьме, к мертвой старухе можно хоть пальцем одним, притронуться? И старуха т акая страшная — костыль-костылем. И Гошка поспорил на целых пятнадцать «птюшек», на паек полумесячный... А утром Оська су нул ему под нос красную грелку... И помнит Кочер, как остячонок тогда ему пайки таскал — по одной через день. И без того в войну не жирно кормили, баландой больше всего: ешь каждый день — не наедаешься, а тут — последний кусок отдавай. Кочер требовал приносить ему про игрыш вовремя. Заездил Гошку, просто сказать, выжал соки из остячон- ка — отощал тот, синеть стал. Не выдержал остячонок, сел раз перед Кочером, положил худой подбородок на кулаки, уставился черными щелками. «Кочер, сколько «птюшек» я тебе еще должен?» «Забыл, морда? Восемь еще, гони, не отлынивай!» И. Гошка Очангин заплакал тогда... Заворочался Оська на вонючей изоляторской койке, сплюнуть сукро вицу хотел, да распухшие губы не слушались — свело их больной, колю чей немотой, не разомкнуть. Какие-то звуки ныли в ушах, оглушала, как ватой, тишина полутемной комнаты. Гошкина рожа перед глазами мере щилась, свирепая, с круглой дырою рта.: «Бей его! Бей!» Покоробило Оську, свел он лопатки, приподнял плечи, горячие* потные кулаки при жал к шершавой стене... 6 Длинный звон колокольчика, голоса, беготня — мальчишки и девчон ки всех возрастов и групп высыпали на чистый зеленый двор, стали строиться на зарядку. Из ленинской комнаты, где уже были распахну ты окна и двери, рвалась маршевая мелодия: за роялем сидел полулы- сый, полуседой Соломон'Иванович Ролейдер. Соломона Ивановича при вез недавно Иглицын из города, «сосватал» старого пианиста, а то в детдоме рояль всю войну без пользы стоял. Отвернув щекастое, с крас ным носам в прожилках, лицо, Ролейдер играл ребятам бравурно и очень прилежно, подсвистывал и подкашливал. А бодрый маленький физрук, немолодой, рыжеватый, тоже из новых, из городских, шел взад- пятки перед строем, рукой взмахивал коротко: — Становись, становись, гвардия! Р-равняйсь!! Новый физрук был офицером на фронте, а фамилия была у негоЛи- хабаба. Директор Иглицын нашел его где-то в Томске и удивил расска зами о васюганском приволье, о рыбалке, охоте, о кедровых урманах. Усть-чижапским физрук в первый же день долго рассказывал, как «штурмовал линию Маннергейма», как ранен был, как выносила его из огня девушка и как после на ней он женился. Жена его, правда, была молода и очень красива, но какая-то очень уж тихая, не похожая вовсе на фронтовичку, на героиню. Держалс я с ней Лихабаба строго, в клуб одну не пускал, и Усть-Чижапка уже начала над детдомовским физру ком понемногу посмеиваться. Ряды потянулись, замерли, и начались под музыку маршировки, бег и ходьба, повороты, наклоны, прыжки: нестройно, вразброд, но Лих а баба и этим доволен был — за неделю многому не научишь. Максим на зарядку выскочил тоже вместе со всеми, но босиком:
Made with FlippingBook
RkJQdWJsaXNoZXIy MTY3OTQ2