Сибирские огни, 1968, №9

морковкой. А кто и кружком молока откупится, пригоршней муки. Но это в редкости было... И теперь еще бедствуют люди, а уж третий после­ военный год начался — июнь сорок седьмого... А в детдоме их кормят; не сказать, чтобы уж сладко, но и не плохо. Можно было бы жить, можно... Максим глаз не смыкал: до сна ли тут было? Уже посинели стены — подвигался рассвет. Все остальные угомонились после ночного побоища. Гошка даже посапывал: черная остяцкая голова торчала из-под рыжего одеяла. «Эх ты — заводила тоже! — подумал про Гошку Максим.— Прозвищ мальчишкам понадавал: Цыля, Корова, Дюхарь, Котях... А К о т ях - - это уж гад всамделешний! Вот где вредная букарашка! Похуже Ко­ чера...» Максиму почудилось, будто он наступил на жабу или к змее при­ коснулся. И удивился тому, что к Оське Кочеру у него меньше злости, чем к этому маленькому, мохнатенькому, зеленому, человечку, который хвосты отрубает кошкам и тычет собак ножом, когда те на помойках мослы гложут. «Букарашка, козявка... Бррр!» Опять тошнота подступила, лоб осыпало потом, дышалось с трудом. Максим поднялся с кровати и, пересиливая боль обожженных ног, вы­ бежал на крыльцо, за угол. Прохлада утра не освежила, не помогла: рвота мучила его долго... И первый раз за всю свою небольшую, нелегкую жизнь он почувст­ вовал, что может вот так вот лечь в сырую канаву и легко-легко уме­ реть... 5 Медичка сама отвела Кочера в изолятор — была там комната для больных: попадали туда с часоткой, с малярией, с разными воспаления­ ми. Кочера боль корежила, мучала, но он ни кричать, ни стонать не д а ­ вал себе воли — терпел, как зверь, медичке это даже .в удивление было. Дорогой он останавливался, вздыхал утробно и долго сплевывал сгуст­ ки крови, с тягучей слюной. На кровать он упал нераздетым, но медичка ему говорить ничего не стала — с другой постели взяла еще одеяло и закрыла. Смирный Оська лежал , шелковый. В глазах слезины остановились, не выкатились: страшно Оське было заплакать при чужом человеке. Тогда совсем хоть сквозь землю проваливайся, со света себя сживай... И только медичка ушла, только дверь за нею захлопнулась — потекли Оськины слезы сами собой. Захватил он подушку зубами, сгреб на себе одеяло и застонал долгим, протяжным стоном, волчонком завыл... Дождался, доячился — морду «перышком» пописали! Ух, Рыжий, мэ-гэ-рэ-дэ-кэ! Выходит, что ли, зуб об тебя Оська сломал? Выходит, опять Оська не Оська, а Морда Свинячья?.. Пять лет его так никто уж не называл, взгляда, слова его боялись. Думал — забылась Свинячья Морда, закопал ее Оська в землю и кол осиновый вбил. Все вернется теперь, не видать ему век свободы. Истоптан, оплеван Оська, при всех опозорен. Ух, Рыжий, откуда ты взялся на Оськину голову? Знать бы,