Сибирские огни, 1968, №9

смерть. Максим такого не испытал, хотя тоже редко был сыт в то время... И потому за пташек с Пантиской им не прощается... Любит, жалеет Максим братишку Егорку; нету для него роднее Егор­ ки теперь никого на свете: две близкие души, два огонька. А ведь слу* чалось бывал Максим и к Егорке недобр. Егорка-то разве помнит что, зато старший брат проделки свои не забыл... Маленькому Егорке, совсем еще титяшному, когда он в зыбке ка­ чался, Максим однажды чесноку жеваного в нос натолкал. Надоело ему водиться, слушать Егоркин базластый плач — вот Максим и додумался, дурья башка, жеваным чесноком брата унять. А тот как в неистовом реве ротик открыл, так и зашелся. Может, и смерть ему тут бы пришла, да мать подвернулась: как вырвет Егорку иЗ зыбки, как тряханет — Егорка и вытолкнул крик, такой, что в ушах зазвенело. Максим от ма­ тери убежал на улицу, но после лупцовки не миновал. Исхлестала мать голиком до крови, до синих рубцов, а потом сама над ним плакала, при­ жимала его к груди... Вот до сих пор Максим не может понять, почему он тогда так обо­ шелся с Егоркой-младенчиком? От трудной жизни, наверно, от уста­ лости... И со свиньями он обращался худо... Когда они его из себя выводи­ ли, разве не бил он подсвинков палками? Д а так, что у тех зады отни­ мались на короткое время? З а это Максима мать почем зря ругала, Пылосов за уши драл, материл, если при нем это было. А Максим еще больше потом на скотине отыгрывался. Одной свиноматке, зловредной, которая все от стада сбежать норовила, он ковш горячего жмыха в ко­ рыто плеснул. Такого горячего — ну, кипятку прямо! Плеснул да эту свинью препротивную подозвал: чух-чух-чух! Та, жадюга, с разлету как сунет рыло в корыто, так и назад. Д а с визгом таким. Всадила длинное свое рыло в землю и полосу пропахала шагов на десять. А после еще металась, как очумелая, а Максим, глядя, злорадствовал... Последний год плохо Максим относился и к матери. Правда, мать заставляла его ходить попрошайничать, а ему было стыдно. И так за три года в Сосновке он каждый двор там обошел: на пасху, на рожде­ ство особенно. Молитв не читал, а просто спрашивал, кто что подать может... Но чем старше Максим становился, тем сильнее росла в нем гордость. А мать не хотела с этим считаться, или не понимала его... Нет, у самой матери просто не было гордости, уважения к себе: она их давно потеряла. Жизнь скрутила, согнула мать в три погибели, да так и не выпрямила. В Сосновке она хоть немного и отошла душой — была не такой уж безропотной, тихой, как прежде в Пыжино, да времени ей не хватило совсем распрямиться... Смерть ее быстро нашла: не успела Арина детей поднять, радость от жизни, счастье почувствовать. Горестно думать об этом Максиму. И так матери нелегко было, а тут^еще он сколько раз до слез ее доводил: обзывал в сердцах попро­ шайкой и нищенкой. И куда это годно было, на что похоже? И понимал он, что плохо, а делал свое, вредничал. Перед мальчишками и девчонка­ ми стыдно было ему с мешком ходить по деревне, милостыню просить. Правда, после Максим выход нашел: обучился у колхозного кузне­ ца паяльному и лудильному делу, работам по жести. Из Каргаска ему привезли паяльник, буры, олова, листового железа. Он стал собирать по деревне худую посуду — чашки, кружки, тазы. За годы войны посуда у многих поизносилась, а новой купить было негде. Вот Максимово ремес­ ло и пришлось кстати. Большие дыры он жестью заклепывал, малень­ кие запаивал оловом. Платили ему чем придется: картошкой, брюквой,