Сибирские огни, 1968, №9

мино, иногда бессмысленно гоняют на мото­ цикле и ^разбиваются. Имеет ли писатель право на такой ас­ пект? Д а, и так было, и так могло быть. Следовательно, спорить как будто нет осно­ в ан и й— художник изображ ает жизнь т а ­ кой, какой он ее видит, а не такой, какой хотелось бы ее видеть. И все-таки в этом изображении, при всей его достоверности (а Дм. Сергеев — зор­ кий художник, уверенно владеющий сло­ вом) — только полуправда. Сконцентриро­ вав внимание лишь на бытовых деталях, писатель оставил за рамками повести и ощущение ответственности перед летчиками, бортрадистами и стрелками, боевые вылеты которых готовит и обеспечивает БАО, и чувство опасности, всегда живущее на вой­ не, даж е и во втором эшелоне, и горечь потерь, и радость от успешно проведенной операции. Очень впечатляет драматическая история Катерины. На ее долю выпало столько, что и троим впору — гибель мужа, смерть м а­ ленького сына, трудная служба в армии. Молодая женщина ждет ребенка, отец ко­ торого — Федор Копылов — не станет ее мужем. Такой Катерина и остается в на­ шей памяти — переполненная радостью П о­ беды, во имя которой она столько вынесла, но «одинокая среди солдат и офицеров», стоящ ая на пороге новых, нелегких испы­ таний. Ярко и сильно написанная в первой по­ ловине повести, Катерина в дальнейшем от­ ступает на второй план, и вместе с ней уходит так интересно намеченная тема. Федор Копылов показан более «извне», нежели «изнутри» — его характер не прояв­ лен достаточно четко, он словно видится сквозь полупрозрачную завесу. Есть точные и выразительные штрихи, рисующие облик Шурочки — с ее тоской по большому, подлинному чувству, с ее мечтой о «настоящей свадьбе», с ее горькой мыслью, что она «еще подлее, чем о ней •говорят и думают». Но скоропалительное, неожиданное замужество Шурочки выгля­ дит недостаточйо мотивированным. Размышления о художественной досто­ верности и правде одного, отдельно взято­ го факта возникают при чтении рассказов А. Гурулева «Ель» и «Тайга горит»: герои, лишенные характеров, превращают расска­ зы в заурядные зарисовки, фиксирующие ту или иную жизненную ситуацию— не больше. К аж д ая деталь (а среди них есть и удачные сами по себе) не становится не­ обходимой, обязательной, «работающей». Приходится повторить тривиальную мысль: изложение событий — еще не рассказ. Любопытно сопоставление двух расска­ зов Бориса Ротенфельда: «Бревна» («Ан­ гара», № 1) и «Дон-Кихот» («Ангара», № 4 ), В рассказе «Бревна» автор всего на че­ тырех журнальных страницах сумел многое сообщить о своем герое — дяде Феде. С та­ рый рабочий, выйдя на пенсию, стал мото­ ристом в пионерском лагере. «Водку дядя Федя любил, как и все, но то ли был та* крепко закален, то ли еще что,— в отрица­ тельную сторону белая на него не влияла*. Д яд я Федя дорожит своей репутацией вол­ шебника, умеющего исправлять все — от мо­ тора до радиоприемника. Узнаем мы и о бревнах, выловленных дядей Федей. Он по­ обещал эти бревна распилить для Веры Алексеевны, «директорши лагеря», и даж е получил условленную мзду — бутылку «Мос­ ковской», но бревен не допилил: у него во время работы пошла горлом кровь. По просьбе директорши бревна допилил паромщик, а дядя Федя, мучаясь — не хо­ телось ему бросать лагерь, оставлять без своих забот ребят,— собрал вещи и ушел домой, в город. Ушел «без опроса», взды­ хая: «Кого они себе найдут? На неделю — кто пойдет?» Д яде -Феде «стало горько-горько, так горько, что и не было за всю его жизнь. Словно второй раз уходил он на пенсию. Только теперь уже без красной кожаной папки и без оркестра». Вот и весь сюжет рассказа, насыщенного многими подробностями. И все-таки — при всех этих подробностях — характер дяди Феди не раскрывается в главном, а словно бы «маскируется» в множестве малозначи­ тельных его поступков. Читатель готов уви­ деть это главное в том, что дядя Федя, сделав одно доброе дело, «снова ходил по лагерю и смотрел, что бы еще придумать, и на глянцево-коричневом и морщинистом его лице тихо присутствовала улыбка». Но вдруг «главным» оказывается история о бревнами, которые он так и не смог допи­ лить. «Конечно, можно было возвратить ди­ ректору водку или отдать ее Васе — паром­ щику, у которого была «Дружба», чтобы он допилил. Но дядя Федя не мог сделать ни того, ни другого, потому что обещался все совершить сам». Пытаешься разобраться в этих размыш ­ лениях дяди Феди — и видишь, что харак­ тер героя ломается, а замысел рассказа расплывается. Может быть, автор хотел с к азать— вот к чему приводит старость? Или — если не можешь сделать, не берись? Или — если дал слово, сдержи его во что то ни стало? Или — вот что получается, если пытаешься сдержать обещание? Или — «нынче волшебники с «Дружбами» хо­ дят»? Или — человек, который всю жизнь отдавал людям свой труд, потеряв эту воз­ можность, считает себя уж е ненужным? Немало еще есть подобных вариаций. Рассказ многозначен, но многознач­ ность его оборачивается своей противопо­ ложностью. И, видимо, есть основания упрекнуть автора в нечеткости замысла. Второй рассказ Б. Ротенфельда — «Дон- Кихот» — с точки зрения формального ма­ стерства куда проще и бесхитростней, го­ раздо меньше мы узнаем и о его герое — старом учителе Михаиле Андреевиче, про­ званном «Дон-Кихотом». Но оттого, что ге­ рой раскрывается в главном, в отношении к людям, оттого, что весь рассказ проии-