Сибирские огни, 1968, №9

рецензенты-современники сожалели о недо­ статочной художественности «Чапаева», вы­ соко оценивая, впрочем, его содержание. А Исаак Б абель,'крепко подружившийся с «Митяем», со всем пылом уверял, что но­ вый роман — это подлинно золотые россы- пи, что ничего подобного о гражданской войне еще не бывало и нет. Но тут же пе­ нял другу на расточительность в материале, на привычку все растолковывать и объяс­ нять («не надо никаких объяснений, пока­ ж и т е— читатель сам разберется!») и еще на отсутствие филигранной отделки. Фурманов внимательно и терпеливо вы­ слушивал все это, соглашался с критиками: «я покамест и не считаю себя писателем, я только хочу им стать и стану обязатель­ но!»— и записывал в дневник бабелевские упреки и советы, тут же отмечая, что ста­ рается их использовать, что теперь даж е третьестепенный материал он стал обраба­ тывать ,не в пример тщательней. Думается, что сегодня нам важен соб­ ственно фурмановский вклад в советскую литературу. И, конечно же, он несравнимо значительнее, нежели «филигранность», взя­ тая сама по себе. Не так уж трудно увидеть принципи­ альное различие позиций, занимаемых авто­ биографическими героями — Лютовым из «Конармии» и Клычковым из «Чапаева». Каждый из них живет в том мире, который изображ ает, каждый знает и понимает этот мир «изнутри» — это так и, значит, жизнен­ ные истоки здесь общие. Однако пони­ мание у них — разное, и совсем не одина­ кова мера их участия в великом походе. Бабель, прежде всего и по преимуществу,— художник, он чувствует себя певцом во ста­ не воинов, психологом-летописцем, жадно фиксирующим неповторимые мгновенья. Его восхищает и пугает красочное буйство ж и­ вотной стихийной силищи, прорвавшей, на­ конец, все заплоты и запреты. Он увлечен борьбой звериного и человеческого, п ара­ доксально причудливым сплетением бес­ смысленной жестокости и беззаветного геро­ изма, примитивнейших инстинктов с высо­ чайшими духовными взлетами. И, все-таки, а быть может, как раз поэтому, его Лю тоз остается словно бы посторонним тому, что его окружает, и уж, во' всяком случае, по­ нимая свою беспомощность, почти не пы­ тается воздействовать сколько-нибудь на это окружение... Для Фурманова-Клычкова в этой силе, в постоянных и многообразных ее проявле­ ниях — вся суть. Он сам, всей судьбою своей, всем своим существом — живое во­ площение этой силы. И «Чапаев», и «М я­ теж» написаны, конечно же, прежде всего ради не е— в стремлении понять ее, пока­ зать, раскрыть, утвердить. И документальность, разумеется, здесь не в упрек, а в заслугу. Бывают в истории общества и порождаемой им литературы такие моменты, когда максимальная досто­ верность изображаемого писателем стано­ вится ценнее и увлекательнее самого при­ чудливого вымысла. Когда, открывается но­ вый, никому еще неведомый материк, не ле­ генда, не песня о нем и не крик восхище­ ния, а по возможности, точное описание его берегов, заливов, вершин важнее всего людям. То же и в революции. Конечно, од­ но не исключает другого, особенно, если речь идет об искусстве. И только настояще­ му художнику под силу сочетать неторопли­ во-эпическую манеру художественной хро­ ники, ее не вызывающую сомнения точность в описании удивительных событий с роман­ тически взволнованной исповедью, с лири­ ческим дневником. А ведь как раз это и удалось сделать Фурманову. И «объяснения» тоже заняли в его кни­ гах свое законное место. Фурманов совсем не зря внес в свой писательский труд испы­ танную комиссарскую привычку. То, что происходило вокруг него на фронте, посто­ янно требовало быстрого и верного соци­ ально-психологического, политического ана­ лиза: в условиях гражданской войны это былЬ искусством, от которого зависело все. Не случайно понимание «текущего момен­ та» и умение довести его до бойцов, рабо­ чих, крестьян доходчиво и просто было, как известно, самым действенным оружием большевиков; они хорошо научились у Л е­ нина превращать идеи марксизма в непо­ бедимую силу, делая их достоянием трудя­ щихся масс. Теперь этот проверенный и по­ бедоносный опыт со всей естественностью переносился из сферы политического твор­ чества в сферу творчества художественно­ го, причем, разумеется, отнюдь не механи­ чески. Просто для таких, как Фурманов, Либединский, Фадеев, Островский, Кин, это стало второй натурой, другие же самой сутью своего таланта, своего ощущения времени почувствовали необходимость и неизбежность социально-психологического исследования как основы творческого поис­ ка. А для всей нашей литературы в целом, пусть даж е еще не объединившей своих усилий, еще рождающейся в муках и борь­ бе, выход на этот рубеж означал очень мно­ гое и, прежде всего, возможность зам еча­ тельных открытий. Характер Клычкова,. без сомнений, в ря­ ду таких открытий. В сущности, это пер­ вая попытка распахнуть пресловутую «ко­ жаную куртку» и показать в комиссаре не пугало, не таинственное' существо особой природы, отрешенное во имя «идеи» от все­ го земного, но просто человека симпатич­ ного и деловитого. Как раз поэтому глав­ ные качества ком иссара— целеустремлен­ ность, несгибаемая, спокойная верность де­ лу революции, воля, мужество, постоянная духовная мобилизованность — воспринима­ ются нами так же просто и естественно. Причем не по «пунктам», как в служебной характеристике или анкете, а в слитном, напряженном усилии, в действии. В сущ­ ности, оно всегда и везде одно и то же, это действие: комиссар постигает душу своего соратника-современника, вышедшего на великую борьбу, познает глубинные про