Сибирские огни, 1968, №9

му. Изысканный Блок широко распахнул свои страницы для живого и грубого го­ вора улицы, для митинговых лозунгов и солдатских частушек. Маяковский, работая над поэмой «150000000», создал причудли­ вый былинно-футуристический гибрид, а в «Мистерии-Буфф» вывернул наизнанку биб­ лейский миф о всемирном потопе. К биб­ лейским и евангельским образам, кощун­ ствуя и славословя, обратился и Сергей Есенин в своих первых послеоктябрьских поэмах. В творчестве каждого,— любое из этих произведений справедливо рассматри­ вается ныне как своеобразное звено,— мож ­ но проследить и доказать закономерность возникновения того или иного приема, их связь с тем, что было написано ранее или потом. Но пересечение всех этих звеньев на Октябрьском рубеже, конечно же, не слу­ чайно. Это любопытнейшее проявление сдвига и развития социальной психологии творчества, объединяющее практически всех писателей-профессионалов, отдавших свое перо Революции. Ибо за всем этим осязает­ ся нечто очень важное: стремление проло­ ж ить путь к сердцу и разуму народного читателя, поиск максимальной понятности и доступности, первые, порою наивные, но не­ изменно искренние попытки установить кон­ такт с новой, многомиллионной и до сей поры молчаливой аудиторией, с той самой улицей, которая недавно еще, вы раж аясь словами Маяковского, «корчилась безъязы ­ кая». Среди многих неожиданных впечатлений, поразивших у нас Герберта Уэллса в осад­ ную осень двадцатого года, была публика, окруж авш ая его на многочисленных теат­ ральных представлениях в . П етрограде и Москве. В заполненных до отказа ложах и партере вместо блестящих мундиров и ве­ черних платьев повсюду виднелись красно­ армейские гимнастерки, косоворотки и по­ тертые пиджаки мастеровых, кумачные ко­ сынки работниц, блестящие удовольствием и любопытством глаза школьников. Это им звучал теперь раздольный голос Шаляпина в «Севильском цирюльнике» и «Хованщи­ не», перед ними демонстрировали свое м а­ стерство Монахов и Андреева в «Отелло». И это для них, несмотря на нехватку бу­ маги, печатались со старых матриц массо­ вым тиражом произведения Гоголя, Некра- сбва, Толстого и других русских классиков, для них «в этой непостижимой России, воюющей, холодной, голодной, испытываю­ щей бесконечные лишения», осуществлялось по инициативе Горького литературное начи­ нание, немыслимое по тому времени, как признавался Уэллс, «ни в . богатой Англии, ни в богатой Америке»: переводились на русский язык лучшие произведения мировой литературы... Все это были лишь отдельные участки огромного фронта культурной революции, развернувшейся в освобожденной стране, лишнее свидетельство того страстного по­ рыва к знанию, к духовному богатству, который склонил над книгами, привел в те­ атральные нетопленные залы и пролеткудь-- товские студии многие и многие тысяйи людей. Непросто было овладеть этим бо­ гатством: ведь в подавляющей своей массе новый читатель и зритель был элементарно безграмотен и начинать ему приходилось буквально с азов, с букваря. Кроме того, над многими из тех, кто мог и обязан бцл приобщить его к литературным шедеврам прошлого, довлел груз предрассудков. Они заключались не только в проявле­ ниях чисто барского высокомерия по отно­ шению к той же кухарке или мастеровому, которые пытаются вникнуть в Достоевского, в Шиллера, идут слушать «Садко». Ведь еще Л ев Толстой, которому заведомо чуж ­ дой была эта болезнь и для которого по­ просту не существовало проблемы «имеют ли дети народа право на искусство», все- таки утверждал, что большая литература наша, Пушкин, Гоголь, Фет непонятны и чужды простому народу и останутся чуж ­ дыми навсегда. Толстой заявл ял это, опи­ раясь на собственный преподавательский опыт, вынесенный им из Яснополянской школы, на своеобразно развернутое личное представление о классовой природе искус­ ства: мол, то, что создается господами и для господ, заведомо не нужно мужику, у которого свои, выработанные веками трудо­ вой жизни, более справедливые и чистые понятия о прекрасном, свое искусство. Очень любопытно, что с этими взгляда­ ми своеобразно смыкались футуристы, про- леткультовцы, а несколько позже — напо- стовцы в своих толкованиях классово «чи­ стой» природы пролетарского искусства, в своем яростном нигилистическом отметании классического наследства и творчества пи- сателей-«попутчиков». И нужно было снова и снова, терпеливо, настойчиво, неотступно утверждать в сознании людей, поднявших- - ся на строительство новой жизни, очевид­ ную для нас истину: «коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество»1. Эту разъяснительную, пропагандистскую работу, при всей огромной немыслимой за ­ нятости своей, не уставал вести Владимир Ильич. Ее вытягивали на своих-плечах Л у ­ начарский, Горький, Брюсов... А где-то в самых дальних глубинах России подхваты ­ вали и продолжали ее десятки, сотни про- светителей-энтузиастов. В их. числе был и сельский учитель Адриан Топоров, который весной двадцатого года вместе с группой крестьян-бедняков основал в алтайской лес­ ной глухомани коммуну «Майское утро». Работали коммунары — двадцать семей — не за страх, а за совесть, от ранней зари до поздней ночи: надо было корчевать пни, строить дома, пахать, сеять, караулить по ночам, ибо не раз грозились напасть бан­ диты. Надо было одолевать букварь, р а з - , делываться с темнотой, с невежеством. И не просто учиться чтению и письму, но вхо- 1 В. И. J1 е н и а. Соч.. 4-е изд., т. 31, стр. 262.