Сибирские огни, 1968, №7

мертв,— вы думаете, он меня когда-нибудь простит, думаете, он простит когда-нибудь? Все во мне ходит ходуном. Разит потом. Опять раскол сознания, но уже по-дру­ гому: абсолютно ясно, безошибочно понимаю, что они хотят сделать,— они хотят за ­ ставить меня выдать имена, шифры, подробности моего задания и совершенно четко отдаю себе отчет в том, что необходимо держать язык за зубами, чтобы не подвергать опасности жизнь сотрудников и само существование лондонского Бюро. И в то же время непреодолимая ж ажда выплеснуть, выболтать это все и покончить разом со всем. Как раскол психики у алкоголика: рука тянется к бутылке, а разум старается удержать руку, но терпит поражение. — Вы не должны наклеивать марки на письма, отправляемые по почте? Мы это внаем.— Голос мягкий, почти гипнотический.— Но нам не известно, как вы пол' чаетв сигналы. Должно быть, это делается весьма умно, чтобы люди не догадались... — Какого же дьявола мы позволим людям знать, что мы делаем, если у нас стро­ го секретная система! Думаете, наша организация могла бы бороться с разными «Фе­ никсами», если бы половина нашего руководства не ломала себе голову, выдумывая все новые и новые способы отправки и получения секретных сообщений, а не так, что­ бы Пол ходил по ложам, а Виндз... винцо любил Джонс и крутил с ней, а она вот так .перегибается, что если вы не скажете нам, то и я не скажу вам, что Шнегвитц — снеговик... — Винцо, вы сказали, или винтовка? — Чушь все это. — О, я-то знаю, какую ложу вы имеете в виду.., — Что же вы ни разу туда не ходили? — Пол? Прекрасный пол или пол в ложе? — Она — мертвая, говорю я вам, мертвец она.., — Ложе винтовки, да? Или ложе любви? — Отгадай снова арабскую загадку, Фабиан, прости мне, Солли, мою вину. Обостренное чувство опасности, обостренное понимание к чему это клонится. Ни­ каких провалов памяти, знаю, что они делают. Чуть не засекли меня сразу на «Винд- юре» и — помоги мне, о, господи! — я выболтал имя Пола. Прикусить язык. Или лучше, пусть болтает. В психике господствуют три темы: Инга (секс), Кеннет Линдсей Джонс (шок после его смерти) и Солли Ротштейн (чувство вины). Буду играть на этих темах, потому что все они настойчиво «рвутся к микрофону», требуют признания и внимания. Это не опасно, потому что те двое мертвы, а третья — сама смерть. Все еще трясусь. Кресло, как сиденье в тележке, с ревом мчащейся по «американ­ ским горам», и я несусь куда-то в поднебесье. Язык не умещается во рту, и мучает жажда, ж ажда выговориться. Говорить, говорить, говорить! — Флора и фауна в пробирках Солли. Флора зацвела, в случае моей смерти, по­ жалуйста, перешлите этот контейнер лично — я сказал «лично», слышите вы меня, га­ ды?!— меня треплет лихорадка, я раскачиваюсь, чья-то рука держит мое запястье.— Ну, как я, доктор? А? Как я?! Где-то рядом звякнуло стекло, потому что я выкрикнул это во всю мощь своих легких, своих мехов, так, что звездный шар над головой зазвенел. Если б хоть этот шар был моим союзником! Усталость. Прекрасный признак. Значит, напряжение спадает. Все ясно, светло, только дрожь не проходит. Перехитрить их. — Ноно фиа буро-ки мулдхала им ббано-ихим семблали-вадха.— Смысл значения не имеет. Деревья высокие, люди ужасно мертвые, огненная тележка убивает сразу, ну и пусть. А вот для пули, как ни странно, нет слова «Варстралас!» Словесный понос. Хоть что-нибудь, но сказать, что угодно. Ж аж да словоговорения. Теперь главное — протянуть время. — Люди косят, люди косят, косят сено на лугу... — Видите ли, мы должны послать им контейнер и не знаем адреса...