Сибирские огни, 1968, №6

няют противоречивые чувства, с которыми наш герой исполняет приказ командования о возвращении в тыл. Тем не менее поезд­ ка эта все равно становится для героя одним из тяжких испытаний его духа, о д ­ ним из трагичнейших эпизодов его жизни — именно в эти дни он почувствовал себя солдатом (а если вложить в это понятие более широкий философско-эстетический смысл, то навсегда им и о стал ся ): «О сколько нужно дней и доброй силы вагон, как люльку, на пути качать, чтобы солдат увидел всю Россию, увидел все, что надо защищ ать». Именно этот взгляд на землю свою, а через нее — на мир, на себя, на место свое в человечестве, это возвышение над своим частным становится нравственным пафосом шестой главы «Крылья на полдень». П р еж ­ де чем говорить о ней, припомним первую главу «Седьмого неба», его лирическую экспозицию. В ней герой признается, что в жизни своей помнит лишь три полета, но они-то стали определяющими в его судьбе, стали крутыми ее поворотами. Д алее он к этому вопросу как бы не возвращ ается, но читатель помнит и первый учебный по­ лет с М арьяной, чуть не поплатившейся за него жизнью, и фантастический полет во сне на Вегу... А вот и третий, роковой по­ лет на... немецком «Шторхе», полет от смерти навстречу смерти, полет-спасение и полет-гибель одновременно. И хотя героя спасает лишь чудо, все-таки здесь из случайности проступает закономерность отчетливо и убедительно, взаимодействие лихого случая и непреложного закона более очевидно и в то ж е время более глубинно. Философская подоснова событий, сюжетная предначертанность здесь еще более проду­ мана. Тщательно продуманы и кольцевая композиция главы, и тонкое сплетение мо­ тивов: «Дорога гнется, гнется, гнется, хоть каж ется, что нет прямей, пока однажды не замкнется, как у Бориса, на холме... Д орога гнется, гнется, гнется... А говори­ ли: мы ль слабы! Твердили: каж дый оста­ ется хозяином своей судьбы!» Рефрен певуч и не назойлив, но в нем заключена мысль взры вчатая, отметающ ая шелуху поверхностного взгляда на жизнь, отбрасы вающ ая легкомыслие ш апкозаки­ дательства, бунтующ ая против самодоволь­ ного резонерства и сытого хладнокровия псевдофилософичности. Поэт откровенно предлагает идти в глубь исторического про­ цесса, рассм атривать остроту политических событий в связи с их общественно-социаль­ ной объемностью и нравственно-психоло­ гической подоплекой. О ставаясь человеком, герой видит многое, чего не заметил бы автоматически действу­ ющий индивидуум, и в этом смысле харак­ тер Василия Горнова — опять-таки типиче­ ский, раскрывающий принципиальное отли­ чие советского человека на войне. Видит он и «скорбно сумасшедший взгляд» неизвест­ ного комиссара, и синие выстрелы его взгляда, определившего вдруг судьбу ге­ роя, видит на Комиссаровой карте, сквозь нее, как бы живой трепет родной изранен­ ной земли. Удивительно точен, прост и экспрессивен образ, передающий психологическое состо­ яние героя, весьма характерное для к аж ­ дого советского патриота в те горькие дни отступлений: «На карте, помню, той воен­ ной, вдоль маленького городка, набухшей, взорванною веной дрож ала синяя река. Косой надрез дошел до леса, и мне к аза ­ лось, что вот-вот кровь хлынет из того надреза и карту старую зальет». Э та насквозь пронизывающая все суще­ ство героя, сотрясающ ая его боль за землю не позволяет ему в ответ на нетерпеливые вопросы комиссара — кто умеет летать? — умолчать о своем, пусть поверхностном зн а­ комстве с летным делом («И я не мог не отозваться на голос неба и судьбы...»); она ж е заставляет его взорвать свое детище, свой маленький, несовершенный, кем-то брошенный «ПЕ-2». Эти же нерасторжимые связи толкают его «наперерез беде тоталь­ ной к той самой страшной полосе, зачем-то названной нейтральной...» И вот здесь, на пути к цели, возникает некая особенная картина, некий библейский пейзаж, не свой­ ственный вообще-то конкретно-чувственной поэтике Вас. Ф едорова, лишь в поэме «Бетховен» впервые появилась эта совер­ шенно новая тональность в единении чуть отрешенной, «надмирной» интонации с мыс- леобразом, тяготеющим к предельной обоб­ щенности. И любопытно, что возникает это видение в напряженнейший момент, когда они бешено мчатся на «газике» к самолету: «Все странно: и любовь до слез и отчуж ­ денность до страданья. К азалось, красота берез уж е стоит за некой гранью. К а за ­ лось, время не бежит, казалось, стихла ско­ ротечность, казалось, пасмурная вечность чего-то ж дет и сторожит...» В этой картине мы видим отнюдь не ус­ ловный мир произвольных «кажимостей», придуманных прихотливой фантазией за м ­ кнувшегося в своем изыске художника. Наоборот, он стремится передать здесь редкое, но естественное состояние человека, переживающего страшное напряж ение всех своих духовных и физических сил, когта мир как бы застывает, зам ирает пред тобой в целом, без подробностей, и ты видишь в нем лишь самое важное, нечто единственное, мо­ гущее или поглотить тебя или поднять до прозрения. П розревая опасность, герой помо­ гает спасти от врагов секрет конструкции нашего самолета. Веря в будущую победу, он обращ ается мыслью к потомку: поймет ли он, как было тяж ело, захочет ли оправ­ д ать наши просчеты и ошибки?.. В этом ж е состоянии сосредоточенности возникает звенящ ая песня полета: «На полдень! На высокий свет, когда земля верней глядится. Н а полдень, лучший из примет, на полдень, чтоб не заблудиться...» И опять, как в полете с Марьяной, встает зловещ ая, кровавая звезда, предвестница беды, опять снижение, снижение... «Близка