Сибирские огни, 1968, №5

ияя, кровная верность родному народу и краю, верность поэта, которого «широкопле­ чий Енисей в студеной окрестил купели». И в этой своей книге поэт любовно живо­ писует свою тайгу (недаром же первая книга его была так и названа — «Тайга»!), свой Красноярский край, Крайний Север и тундру, дорогих ему северян. Л. Черномор­ цев — глубоко современный поэт; его суро­ вая таежная лирика родилась «в громовых раскатах Октября», и он может по справед­ ливости сказать о себе: «Я проложил ски­ таний трассу в двадцатых памятных годах». Поэт все еще борется с чем-то темным и заскорузлым в нашей повседневности, и устами своего лирического героя «на стро­ ительстве ГЭС» говорит: «Хорошо б и мне со старым навсегда покончить, враз. Все убрать, что мне мешало в жизни... Бей, взрывчатка, бей!..» Тайгу корчуем, но хочу я. Чтоб. побеждая тьму я глушь, Нам жить по-новому, корчуя Тайгу сердец своих и душ. Поэт не может мириться ни с каким по­ коем, равносильным, по его убеждению, смерти, и это свое ощущение выражает до­ статочно красноречиво в строках, которые могли бы стать эпиграфом ко всей его книге: Всю жизнь свою в командировке. В бессрочной, в долгой, нахожусь! Отлично сказано!.. Природолюб и жиз­ нелюб, он не устанет повторять: Написано, знать, на роду: С природой жить мне век в ладу, И природа в ладу с ним: Здравствуйте, деревья, травы, птицы, Ранняя побудка поугру... Бурундук меня не побоится, И летяга белка, озорница, Шишками бросается в бору. И эта встреча с родными местами при­ дает силу только ему одному свойственной образности: Д алеко от жилья, однако. Бродяжий дух меня завлек. Я — У подножья Абатака. И, словно рыж ая собака. Костер, фырча, лежит у ног, «Бродяжий дух» заставляет лирического героя колобродить с берданой по тайге; но этот бродяга, увидев зверуху-косулю, не­ вольно опускает ружье: Д ля хищника приберегу я пули, А красоту Я не могу убить. Поэту любы добрые начала, живущие в простых цельных душах обитателей Край­ него Севера и тайги. Запоминается запаши- стое стихотворение «Зимовье» — про охот­ ничий таежный обычай оставлять в промыс­ ловых избушках, на-всякий случай, для дру­ гих, «в потухшем камельке» горячий «уго­ лек, засыпанный золою», а на полках — предметы обихода «и добрый кус сушеной сохатины»: По нраву мне обычай юрт и чумов: Не о себе, ты о другом подумай. «Усталый путник, гостем будь, входи!..» Простая жизнь, добрые души, цельность мироощущения, слияние с природой и новая, современная жизнь с ее дыханием новостроек, не вступающая в противоречие с этими драгоценными человеческими нача­ лами, а наоборот, утверждающая их,— вот движущая мысль книги. Немного, в сущности, стихотворений в книге поэта, но о многом и значительном подумал и сказал он в ней — о жизни на­ рода, страны, о жизни своей. Простился он и с молодостью, но без ущербинки, без над­ рыва: Нет! Никогда «прощай» ей не скаж у. Я юностью своею дорожу Истинная поэзия, кем-то было сказано, не знает возраста. И Лев Черноморцез вправе сказать о себе: Душою я не стар еще, Да и рука крепка... Кто сказал, что наступает старость, Если в сердце — песенная ярость. И весло в руке, и полон парус Ветром жизни, вечно милолой! Но надо сделать и упрек Льву Черно- морцеву. Он требователен к стиху, к искус­ ной кладке слов, к ритму и к звукам. Но иногда он попустительствует себе и начи­ нает рифмовать, допуская весьма прибли­ зительные звуковые повторы, что никак не прощаешь испытанному поэту: «по насту — счастья», «по сугробам — соболь», «наста­ нет — память», «вязли — из грязи» и пр. Есть некая привычность и риторичность, скорее от книги, чем от жизни, в таких его стихотворениях, как, например, «Начинаю­ щему художнику», где есть и прописные истины, и банальные восторги перед красо­ той природы: «В который раз я с восхи­ щеньем замер: гляжу на мир открытыми глазами... А ты?.. Как много есть чудесных превращений!» и пр. Ицогда у него прорываются неоправдан­ ные архаизмы, как отраженный свет непре­ одоленных влияний русской классики: «и вдруг объемлет грусть» («Моя родня»), излюбленное им словцо «мнится» и т. п. Это пристрастие к обветшалым,, неосвещен­ ным книжным речениям никак не согласует­ ся и не уживается с ядреной «чалдонской» народной речью, впитанной поэтом по пра­ ву его сибирского первородства: ...И в Москве сберечь я смог Свой твердый, как орех кедровый. Крутой сибирский говорок. Ему свойственны не архаизмы, а живой словесный «сибирский перепляс», речевое