Сибирские огни, 1968, №5

правленно; но успешность этого руковод­ ства не в последнюю очередь тем и обус­ ловливалась, что задачи, ставившиеся пар­ тией перед армейской печатью «сверху», точнб конденсировали в себе в каждый конкретный момент как раз то главное, что выдвигала жизнь и что фронтовой газетчик получал, как импульс, из армейских «низов». Не о «заданности» надо здесь говорить, а напротив — о громадной внутренней твор­ ческой свободе, с которой фронтовые лите­ раторы выполняли установки партии, как свои собственные. Именно поэтому наши пи­ сатели, работавшие во фронтовой печати, зачастую самостоятельно, идя не от лозун­ га, а от самой жизни, приходили к выводам, сформулированным в неизвестных им до то­ го приказах, лозунгах и т. п. Так, в частнос­ ти, был написан рассказ А. Довженко «Ночь перед боем». По свидетельству редактора «Красной звезды», Довженко принес его в газету Э1 июля 1942 года, в тяжелые дни лет­ него отступления. Пафос рассказа — в горь­ ком, суровом, но необходимом в те дни и в той обстановке осуждении отступающих бой­ цов именем Родины и Народа. Рассказ поя­ вился на страницах газеты назавтра же, 1 ав­ густа 1942 года, через 4 дня после того, как Сталин — в связи со взятием немцами Рос­ това — подписал известный приказ № 227, прочитанный перед строем во всех подраз­ делениях Красной Армии и Флота. Для чи­ тателей газеты, знакомых с приказом № 227, появление на ее страницах рассказа Д ов­ женко выглядело как естественное развитие идеи приказа в художественных образах. «Но они не знали,— пишет редактор газе­ ты,— что автор задумал и написал рассказ тогда, когда еще не было этого приказа. Довженко был на войне, он видел правду жизни, почувствовал веление времени и му­ жественно об этом написал». Подчеркнуть это необходимо вот почему. Не секрет, что до сих пор в разговоре о на­ шей литературе приходится сталкиваться со схематическим «выпрямлением» много­ сторонней правды истории, а то и с откро­ венно конъюнктурными искажениями, иног­ да — противоположными по направлению, «знаку», но одинаково далекими от пости­ жения подлинной правды жизни в ее много­ сложном единстве, исторической конкретно­ сти. Эти искажения истины нетерпимы — вне зависимости от того, какими намерениями они вызваны, с каких позиций совершаются. Нельзя, на мой взгляд, согласиться с теми, кто сегодня, ссылаясь на бесспорные успехи, достигавшиеся нашей литературой и в са­ мые трудные годы, пытается замолчать, «за­ мазать» и столь же бесспорные трудности, возникавшие перед литературой в опреде­ ленных условиях, в частности — тот отказ от изучения реального жизненного опыта во имя заранее заданных схем, ложной тенден­ циозности. тот приоритет желаемого перед сущим, который в известный период нашел свое яркое выражение в теории бесконфликт­ ности. Но столь же неверно, неправомерно бы­ ло бы, вопреки исторической правде, отры­ вать эту серьезную беду нашей литературы от конкретных условий ее появления и про­ явления, во что бы то ни стало выискивать ее «следы» и там, где они не ночевали. За- данность проблем, априорность решений, действительно проявлявшаяся, и порой до­ вольно сильно, в иных наших романах кон­ ца 40-х — начала 50-х годов, отнюдь не ха­ рактерна для литературы Великой Отечест­ венной войны. Ханжеством, ложью было бы утверждать, что она отсутствовала вовсе; но не меньшей ложью было бы механически «накладывать» некоторые позднейшие недо­ статки нашей литературы и журналистики на литературу и журналистику Великой Отечественной войны, не замечая того, что не заданность, а именно громадная внутрен­ няя свобода, единство чувств и мыслей пи­ шущего с чувствами и мыслями читающих были ее главной и характерной чертой в те годы. Вот почему пример с рассказом Дов­ женко представляется принципиально важ­ ным, заслуживающим серьезного осмысле­ ния. 2 Том «Литературного наследства» содер­ жит рассказы, очерки, дневники, произведе­ ния законченные и незаконченные. Их свя­ зывает одн о— Время, когда они писались. В сборниках «Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне» и «Двадцать лет спустя» — стихи, написанные в разные годы. Временной диапазон этих книг— ши­ ре, чем у тома «Литературного наследст­ ва». Когда читаешь их, перед тобой развер­ тывается не только история подвига, но и его предыстория, истоки (а если открыть раздел «Готовность» в сборнике «Двадцать лет спустя», то и продолжение подвига). Вот почему вглядеться в эти книги сегод­ няшними глазами — особенно поучительно. Поэты, представленные в них, все — очень разные. Разные по национальным, по­ этическим традициям, культуре, душевному складу, жизненному опыту, наконец прос­ то по возрасту. Термин «поколение» при­ ложим здесь лишь условно: общим для них оказывается не год рождения, а годы гибе­ ли. Борис Богатков родился в 1922 году, Микола Сурначев — в 1917, А. Гаврилюк — в 1911; год рождения Ивана Пулькина — 1905, Самуила Росина— 1892. В те годы, когда Павел Коган и Михаил Кульчицкий на школьной скамье переживали судьбу Ис­ пании, мечтали об участии в грядущих бо­ ях,— Иван Пулькин уже успел поработать на Волховстрое и написать о -нем. Разны не только судьбы жизненные, но и поэтические дороги. Если, скажем, в поэтических «отцах» у Георгия Суворова несомненен Тихонов, то у Миколы Сурначева явственно «про­ слушивается» влияние Исаковского, а сти­ хи Евгения Березницкого заставляют вспо­ мнить «комсомольскую» поэзию — Уткина, Алтаузена... И вместе с тем они были едины в главном — на зов Родины они ответили