Сибирские огни, 1968, №4

Добрый, солгал Сагайдак.— Разумный был человек. — И чего это смерть добрых косит? — Она по всех бьет, только по поганцам у нас голова не сохнет, ну, нет и нет. А по доброму человеку — долгая печаль... Давай, бо и я без гимнастерки мерзну. Пока не тёмно, нехай костры жгут и скотину считают. Горовенко бросился догонять гурт. К вечеру притихла дорога на переправу, голые ясени, лещина, низ­ корослые вербы тесней обступили сиротливый табор. Зозулю подвезли от переправы военные: дали ему папирос, махорки и три банки мясных консервов. Д ед стал было раздавать курево, но, кроме стонавшего от боли в бедре Хомича, никто не курил. И Зозуля припрятал табак; с та­ ким добром он мог перейти в наступление против деда Гордиенко. Землю подсушило, она звонче откликалась копытам коня, но людям казалось, что потеплело. Они наелись досыта, обогрелись у костра и за-' бились в сено. Фрося и Докия Савчук завели в два тихих голоса песню, просили месяц в небе не светить никому, кроме милого, когда он темной ноченькой возвращается домой. Лежа на сене тощим животом, Лазарь смотрел в темноту. Ему чудились другие песни, теплый дом, стулья с черными, овальными спинками, мягкость перины и ласковое прикоснове­ ние материнской руки. Он мерно раскачивался в лад песне, пока не уснул. Шагом выехал Сагайдак к отмели. Осенняя темень и звездное небо .раздвинули берега, Сагайдаку почудилось, что он вернулся под родное село, нужно только перемахнуть реку и по крутому взвозу подняться к белым, под соломенными стрехами хатам. Он глянул вперед, будто там уже замаячил денисовский элеватор, высокая башня с лампочкой на­ верху, но разглядел только убегающую в темноту уступчатую линию бе­ рега. Он тянулся пустынно и плоско, и Сагайдак понял, что сколько бы он ни бродил здесь, до самого ледостава, ему не найти Опанаса. Он вернулся на дорогу и поехал вперед в холмистую степь. Может, ему и тут выпадет удача, засветит в темноте выведенное мелом имя Ко­ валя?.. Прокричал петух, коротко и строго, как случается в долгие зим­ ние ночи, и замолк. Крик не повторился. Сагайдак подумал, не почуди­ лось ли ему, как чудился берег Днепра и элеватор, и сухие щелчки па­ стушьих батогов, и дыхание оставшейся в лесу скотины. И вновь, как уже не раз за долгую дорогу, Сагайдака одолело тревожное чувство личной вины. Сагайдак не был силен в науках, но твердо знал, что не бывает ничьих денег, никому не принадлежащего хлеба или людских страданий без чьей-то вины. Если кто сидит голодный, значит, у кого-то закрома ломятся от зерна и румянятся в поду белые караваи. И вина людская тоже ходит по земле не безымянная, и хотя есть на свете фа­ шист Гитлер и военный немец, и это они, а не кто другой принесли смерть на мирную землю, есть еще и другая жизнь, отдельная от Гит­ лера и от войны, и в ней не последними людьми были и Сагайдак, и Ко­ валь, и Денисов, и Сизов... Верно, что немецкий самолет зажег сено, убил Опанаса и уложил в один налет одиннадцать коров, но и он, Сагайдак, не придурок, зачем полез на понтоны среди дня? Много, много было на нем вин, а уж о Насте, о Вере Кравченко он старался и не думать, по­ тому что стыд жарко ударял в голову. Тут его вина полная, и выйти из нее никак нельзя, разве что они разминутся с обозом — но тогда им и вовсе конец; малой кучкой, потеряв Дашу, Ткачука и Опанаса, они дол* го не продержатся при скотине.