Сибирские огни, 1968, №4

— Дети? — Мустафин отмерил рукой какой-нибудь метр над землей. — Большие! — воскликнул Коваль,— Откуда малым взяться у ста- рого коня? — А у меня есть, такие вот.— Мустафин еще ниже опустил руку. Едва ли Коваль расслышал его, едва ли оценил этот хвастливо­ влюбленный жест. Они миновали половину пути, и Ковалю почудилось, что он разглядел в нешироком створе переулка фуру старухи Гребенюк и расписной возок Зозули с пегим Барбоской в ямском хомуте. Он схва­ тился за рукав председательской зеленой бекеши, чтобы не броситься бегом на площадь, и заговорил торопливо: — Люди у нас хорошие! Увидишь... они и для области все сделают. Ты жалеть не будешь. На углу стоял газетный киоск, закрытый глухими фанерными щи­ тами. Выглянув из-за киоска, Коваль увидел ближние возы в каких-ни­ будь двадцати шагах от себя. — Пошли! Чего ты? — торопил Мустафин. — Зараз... Зараз. Ты не подгоняй, пришли...— Коваль схватился левой рукой за выступ киоска. На площади густо повалил дым, шумела толпа, трелью заливался милицейский свисток. — Вот так-так! — в горестном недоумении бормотал Коваль. Не такой он рисовал себе встречу. Представлял, как он, однорукий калека, встанет перед богатырским строем односельчан, перед языка­ тыми бабами и хитрыми стариками, и все начнут жалеть его, а он при­ крикнет на них, на сердобольного Сагайдака, на детей, на плачущую Ганну. А крик рвался из его груди, крик испуга и жалости. Где Ганна? Ни жены, ни дочери, ни сына... Куда они подевались? Он узнал бы Ган- ну и со спины, и по ногам, по походке, по гордой, драчливой посадке головы. И Полинку узнал бы среди тысяч других — и глазом, и серд­ цем... ' — Идем, Коваль! Сапоги Коваля будто вросли в землю. В уши набатно били звуки, долетавшие с площади. Понуро стояла скотина, и Коваль по наитию, по давней своей привязанности узнавал, приметных мастью животных: страшно было Ковалю смотреть на истощенных, с выпирающими крест­ цами и ребрами коров, на скелеты, обтянутые нечистой шкурой. Не узнать было и коней в упряжи: будто не они приволокли на площадь замызганные возы и гарбы, а наоборот, они только и держались на но­ гах, благодаря хомутам, оглоблям и упряжи. Где же Ганна? Как ни всматривался Коваль, жмурясь от ветра, от дыма, который поволокло в их сторону, он не находил ни Ганны, ни детей, ни своего воза, ни пары знакомых чалых коней. — Что — не твои? — спросил Мустафин. Как же не мои?! Мои! Мои! Коваль проглотил подкативший к горлу комок. Вон Петька Сагайдак в солдатском, выходит, и он хлебнул ар­ мейских щей, а рядом худая баба, не то сбросившая десять лет Анаста­ сья Кравченко, не то постаревшая на сто Вера, и Гордиенко, трясущий­ ся от кашля, Тонька Арефьева с малым на руках,— его и на свете не было, когда уходил Коваль,— и Зозуля, и Охрименки, и Хомич... Как же — свои, свои, да не все. Где-то потерялись дети и Ганна... Неужто ему и это придется пережить, и это немцу в счет поставить? Он уже шагнул вперед, как неожиданно над самой их головой, и в другом конце площади, и где-то подальше, внося тревожный разнобой, загремели репродукторы таким громким, таким непривычно бодрым и торжественным голосом, что Коваль и Мустафин остановились. Только