Сибирские огни, 1968, №4

ничего ни ласк, ни горького объяснения. Он перебирал в памяти день за днем и не находил того часа, когда она вполне овладела собой, вновь обрела внутреннюю свободу и достоинство, более заметное и веское, чем до их близости. Скорее всего в те дни, когда Сагайдак оставался с ящур­ ным скотом, а Кравченки ушли с обозом, и Вера помирилась с Ганной. Она не искала у него совета, держалась в сторонке, но так естествен­ но. что никто, кроме Сагайдака, не замечал перемены. Против воли он досадовал на ее отчужденность, но и, досадуя неумной мужской доса­ дой, был все же благодарен ей за свободу, которую она ему подарила. Он поравнялся с домом, где ночевали молодые. Сложенный из тем­ ных шлакоблоков, он стоял на кирпичных гумбах, просветы между ними были наспех зашиты тесом. На ноздреватой стене белели праздничные наличники, как обещание веселой, молодой жизни, которую внезапно прервала война. Шершавые стены гасили лунный свет, оконные стекла отвечали ему глубоким мерцанием, будто это были не тонкие пластинки стекла, а зеленоватые монолиты. И тишина, которой объят дом,— каза­ лась тяжелой, каменной. Сагайдак помедлил; неужто внутри спят захме­ левшая Настя и Фрося со Шпаком, и молоденькая, беременная хозяйка, страшившаяся одиночества и скорых родов? Он миновал дом, легкие ворота с еще невыбитой под ними травой, повернул за угол вдоль забора и задней стены сарая и хлева. До слуха Сагайдака донесся плач. Плакала Настя, где-то внутри сарая. Он не голос Насти узнал — трудно было в низком, тоскливом вое признать ее голос,— а Настину беду и безутешность. Сагайдак тихо позвал: «На­ стя! Настя'», но никто не откликнулся, и он полез через штакетник, не заметив, что выронил из-под шинели теплый хлеб. Он открыл дверь са­ рая, споткнулся о деревянную бадейку с водой, приподнял перегородив­ шее сарай, задубевшее от холода белье и разглядел Настю на дощатых нарах. Она забилась в угол, коротко всхлипывая, будто икала. — Плачешь! — сказал он с жалостью и с оттенком осуждения.— Думаешь, одной тебе плохо... — Иди своей дорогой! Чего пришел?! — Слышу — плачешь, и пришел. — То я смеюсь так,— сказала Настя.— Д-дяй воды! Она пила жадно, громко, будто долго ждала воды, а сама не име­ ла сил подняться. — Что — далеко меня слыхать? — спросила она.— Аж у базара? — Я мимо шел. Подожди. Он пошел за хлебом и, вернувшись, притворил за собой дверь. На­ стя нашарила спички и зажгла коптилку. Хлеб еще хранил тепло, а в свежем разломе — Сагайдак отломил кусок — был даже горячий. — Вера пекла? —спросила Настя. — Ганна. Завтра Полинка уходит. Настя бесстрастно покачала головой: не слыхала она этого, а мо­ жет, слыхала и пропустила мимо ушей. Пусть и Ганна поживет совсем одна, пусть и она покусает подушку. Высветленное желтоватым светом, опухшее от слез лицо Насти выражало упрямую злость. — Будет теперь на людей кидаться,— сказала она и поднялась, бе­ да Ганны примиряла ее с жизнью. Плечи Насти все еще вздрагивали, расстегнутая кофта открыла твердые ключицы, темное устье шеи, живую округлость грудей. Сагайдак наклонился за упавшим ватником Насти и понял, что она не раздевалась, как пришла со свадьбы, так и упала на нары. — Звали меня в хату, а я не пошла. — Замерзнешь, дурная.