Сибирские огни, 1968, №4

бышел из холостяцкого сословия. Где-то нудится на больничной койке Ткачук, где-то Гриша Коваль и все другие мужики, кто жив еще, делают свою работу на войне, завтра и Степана Горовенко беруг на службу, а он со стариками, с детьми и бабами скоро прибьется к долгожданному берегу. Ощущение спокойствия, почти исполненного долга родилось в Сагай­ даке, когда они переправлялись через Волгу: рейс за рейсом, на сварном железном пароме, вроде войны не было и в помине Потом свадьба, за которую все принялись так, будто Фрося и Шпак приходились всему селу родней: стояла осень, вековая пора свадеб — вот они и сыграли свою. Но более всего внушал Сагайдаку спокойствие долгий избяной при­ вал. Люди отдыхали в тепле, еще до волжской переправы Ганна добыла ржаной муки, и они пришли к хозяевам не с пустыми руками. Сагайдак только что притворил за собой дверь — ушел от печи, от усыпляющего света лампы, из диковинного женского мира, пахнувшего мылом, сохну­ щим бельем, мокрыми половицами и горячим хлебом. Изба небогатая: кухня и комната, где теснились, кроме хозяйки с дочерью, Ганна с По­ линой и Кравченки. Разговор с Ганной был минутный, а Сагайдак сидел долго, скинул шинель, поглядывал на русскую хозяйку избы с нерусским, татарским лицом, на Ганну, которая хлопотала, высоко подобрав намы­ тые темные волосы; старая кофта свободно лежала на ее исхудавшем теле. Худоба молодила Ганну, жар печи залил румянцем ее щеки, она казалась не только не старше Веры, но даже и не ровней ей, а молоду­ хой, шаставшей по избе в шерстяных вязаных чулках. — Видишь? — шепнул Лазарь.— Ганна ми умыла гловэ и осчшигла, як справжний фрьтзиер. — Гарно,— Сагайдак погладил его по остриженной голове. Ганна плюхнула на стол вынутый из печи хлеб, взрезала его, над­ ломила и приблизила лицо к пахнувшему из разлома ароматному жару. Она не замечала в этот миг чужой, сложенной из бревен избы, а виде­ ла свою, побеленную до снеговой белизны хату, рушник на стене, кар­ точки с малолетними детьми и Ковалем в буденовке. Ганна надвое раз­ ломила хлеб, отрезала тяжелый ломоть и придвинула его Сагайдаку. — Оставалась бы с мамой, Полинка,— сказал Сагайдак.— Скоро на место станем, будет и тебе дело по душе. Школу кончишь. Вера подняла голову от шитья, прикусила губу, будто наколола иглой палец, посмотрела на Сагайдака долгим, удивленным взглядом. Полина молчала, и, переждав паузу, Ганна сказала: — Не трогай ты ее, Сагайдак: силком при себе не удержишь. С этим у них покончено, зря он полез не в свое дело. Что-то пере­ менилось в Ганне настолько, что, случись Илюше сегодня убежать на фронт, Ганна не убивалась бы гак, как прежде. Что-то в ней появилось непривычное, а было ли это силой или слабостью, верой в предопреде­ ленность вещей или верой в себя, в свою способность все снести, все вы­ терпеть — этого Сагайдак не знал. Он смущенно поднялся, набросил на -плечи шинель. — Чего хлеб на столе оставил? — Ганна подала ему горячий ло­ моть, затем протянула и половину каравая.— Возьми под шинэль,—• именно так она произносила это слово.— Дедов побалуешь. Ты попробуй, кусни, может, я уже и разучилась хозяйновать. Прибегут мои мужики с фронта и рассчитают меня. Сагайдак откусил вязкий еще хлеб, похвалил его кивком головы, а дожевывал уже во дворе, быстро привыкая к ночной улице. Из головы не шел холодный, отстраняющий взгляд Веры, словно позади не было