Сибирские огни, 1968, №2

Не было сейчас на уснувшей земле другого человека, который ну­ жен был бы Ковалю так, как нужен был ему Сагайдак. Больше Ганны, больше дочери, больше несчастного, заплутавшегося где-то Ильи. Мо­ жет, он и не заведет с Сагайдаком разговора о горькой обиде, может, они просто посидят на корточках, переговорят завтрашние свои негром­ кие дела и разойдутся; но и это, нынешней ночью, нужно Ковалю неот­ ложнее, чем согласие и мир в семье. Поливка уже спала, когда Коваль вернулся, угнав выпряженную лошадь в лощину; он взял у дочери из-под головы ватник, и Ганна не спросила, куда это он среди ночи собрался. Видела, что ждет, медлит, а не простила и не пожалела его,— отца пожалела, мать жалела до слез, а его нет. Только Пират увязался за ним, счастливый, что Коваль не гонит его. По темным очертаниям возов и фур, по сонному бормотанию и х р а ­ пу, а то и чутьем узнавал Коваль угомонившихся на ночь людей. Кое- кто не спал, разбуженный его приездом или завтрашними заботами. Но Коваля не окликали, не спрашивали ни о чем, хотя люди знали, что в город он поехал за маршрутом, и втайне надеялись, что их повернут обратно, хоть к тому не было никаких примет: сухой, жаркий ветер вой­ ны Дул им в затылок не ослабевая. Угадывая приглушенный ночной шепот, Коваль с новой щемящей обидой думал о том, что и они слышат его, знают, что он идет мимо с Пиратом, а не окликают. Сагайдака окликнули бы, а его нет. Петьку запросто остановили бы, проходу не дали бы, а он идет размашисто, ту- пает сапогами, и никто ни о чем не спросит его. Коваль замечал это я раньше и не печалился: он и так к ночи валился без сил на кровать, а Петька со всеми запанибрата, ему и на шею сесть недолго... Стоял тот короткий, предутренний час летней ночи, когда и на до­ роге тишина, и скотины не слышно. Только шорохи сена на возах, ше­ пот, ночные, беспамятные стоны и звон кузнечиков в перестоявшей тр а ­ ве. И в отчужденном молчании, которое окружало его, Коваль тоже уви­ дел знак, подтверждение того, что люди управятся и без него, обойдутся, и зря он отсиживается при коровах, пока года не миновали, надо вое­ вать. Он остановился огорошенно, пораженный этой запоздалой уступкой отцу, вынул из жестяной коробки папиросу и закурил. Ждал , что теперь- то его непременно окликнут, заденут, и он не останется в долгу, отведет душу, но вокруг залегла глухая, непробудная тишина. Д а , двоим тут толкаться нечего, Петька — белобилетник, пусть он и ведет колхоз; он без легкого, его и добровольцем не возьмут, разве что нужда до края дойдет. А чтоб не доходило до края, пойдет воевать он, Гриша Коваль. Приняв решение, Коваль проникся тихим, застенчивым уважением к себе, а вместе с тем и жалостью, и досадой, что не смог все это резонно доказать отцу, чтобы тот увидел свою неправоту и чест­ ность, храбрость сына. И совсем горько стало от предчувствия, что никто из односельчан не остановит его, не посоветует держаться за бронь и не лезть под пули. Пусть теперь и Ганна спохватится, попробует, каково жить солдатке, а то жирует за спиной у мужа. Коваль уже видел на се­ бе не цивильное, а военное — и не так, как это представляется в мечтах молодым,— все на нем было старое, выгоревшее, дубленное потом. Он увидел себя в шумной солдатской толпе, и теперь ему уже ничего не стоило самому окликнуть из темноты любого; им еще спать и отсыпать­ ся, а на фронте то ли совсем не до сна, то ли приспят так, что и до страшного суда не проснешься.