Сибирские огни, 1968, №2

лучил для захоронения. Весной тридцать восьмого Демид вышел на пен­ сию, потише стал, а началась война, и опять перевернуло его — чистый черт. Злой, все бегом, иной раз к самой ночи придет — молчит, и ночь молчит, и утром уйдет — рта не раскроет... — Ехали б с нами,— попросила Ганна.— Я и батька уговорю. — И не пробуй,— безнадежно сказала Евдокия.— Нет для нас там земли. — Найдем! — сказал Коваль.— Земли у нас много. — То-то и горе, что много,— ск а зала старуха с непривычной стро­ гостью.— Оттого и отдаем немцу, не жалеем... — Стратегия, мамо,— поучающе сказал Коваль. Он завесил третье- окно, и комната погрузилась в темноту. — Стра-те-ги-я! — послышался скорбный голос Евдокии.— Я дума ­ ла, то наука, как над другими верх брать. Отдавать землю и без науки можно. — Сталин лучше нас знает,— сказал Коваль, пробираясь в темноте к выключателю. Слепящий свет наполнил комнату. Ганна заерзала на кушетке, оправляя юбку, пряча ногу за ногу. Мать подняла голову и серьезно по­ смотрела на сына. — Он знает,— сказала мать.— На него только и надежда.— Она прикрыла глаза рукой.— Отвыкла, глазам больно. Глянь, Грыша, может, и с улицы видать электрику? Н а дворе стемнело. Запахи стояли густые, пряные, как в детстве,, запах горошка,'поздней настурции, дурманящий аромат ночной фиалки. Скрипнула соседская калитка, женские каблуки зачастили по тротуару, стихли, послышался приглушенный, отрывистый разговор. Нигде ни огонька, словно Коваль не в большом городе, а в ночной степи, когда обозы спят и д аже цигарка не блеснет в натруженной руке. Д ва окна наглухо запечатаны одеялами, а за угол, к третьему, Коваль не пошел. Внимание его приковала темная фигура рядом с конем. Вглядевшись, Коваль увидел, что человек, словно в задумчивости, поглаживает шею коня однообразным, размеренным движением, и конь не ест, поднял голову. — Батько! — Я, Гриша,— откликнулся отец.— Угадал я, что ты приехал. — Чего в хату не идешь? — Стою, примериваюсь, чи не украсть коня у родного сына? На нем далеко з абежать можно, и бензина не надо. — Не было у нас в роду конокрадов,— пошутил Коваль. — И арестантов до поры не было, а приспело время — появились. Отец шел к крыльцу мерной, стариковской походкой. — Николай и при царе сидел,— хмуро сказал Коваль. — При царе он хоть живой выше‘л. — Молодой был, здоровый, а сколько тогда погибло. — Ну, вечер добрый, сын мой разумный.— Старик обнял Коваля. Он был много выше, тяжелый, с медлительными, сильными руками. — Ты, вроде, меньше сделался,— сказал старик удивленно. — Кто его знает? — обиделся Коваль, но ссориться с отцом не стал,— Я босый, а в сапогах в аккурат такой, как был. Ноги за дорогу устали, я и разулся. Старик вошел в освещенную горницу, недовольно сверкнул глазами под седыми нависшими бровями, но промолчал, заглянул в соседнюю комнату, где уснула Полина, и молча подошел к вскочившей на ноги Ганне. Она прижалась к нему, трижды поцеловала в обросшие белой