Сибирские огни, 1968, №2

Коваля тяготит беспомощность, ж а р туманит мозг, ему мечтается в дело, лучше всего на коне, с шашкой, с карабином, как^в гр аж дан ­ скую, а можно и автомат, только чтобы конь был, и под хорошим во­ енным седлом. Нехай Петька идет! — Ганна повысила голос, чтобы и Сагайдак наверняка услышал. Она злобится на мужиков, на Гришу и Сагайдака, не прощает им, что позволила сыну уйти с Кравченко, а теперь ее серд ­ це заходится от страха за него.— Он холостяк, по нему и плакать некому. У Петра легкого нет,— возразил Коваль.— Он’ сроду не стрелял, а я сотней командовал, не равняй нас... Такого подарка и Ганна не чаяла: слушай, слушай, Сагайдак, ты, правда, сроду пули не выпустил, а мой в гражданскую сотней командо­ вал... Разбирай вожжи и гони, Сагайдак, гони дальше, гони до первого собрания, там ты главный командир, там никто за тобой не поспеет! Но вслух она перечит мужу: — Ты на конях командовал, а теперь танки. — Танки, танки! И на них управа есть... Рвут мне уши петухи, аж смешно! — поражается Коваль.— Ну, прямо настоящие! Сагайдак обиженно тряхнул вожжами, понукая буланую прибавить шагу. «Не равняй нас!.. Он сроду не стрелял...» Р а зв е его это вина? В революцию ему тринадцать минуло: кто тебе оружие даст. Через три года и гражданская кончилась. Он, правда, вымахал высокий, но и тогда его в расчет не брали. Другие потом постреляли в частях, на действительной, а его и в армию с одним легким не взяли, кончилась его военная жизнь в 1922 году, с одного проклятого выстрела началась и кончилась. «Не равняй нас!» И равнять нечего, если между ними д е ­ сять лет разницы. У Сагайдака и отец был тихий, черный и покорный,— всего боялся — царя и революции-, попа и коммуны, всю жизнь б а т р а ­ чил и на чужих, и на родню, а умер с голодухи в одну зиму с матерью. У Маруси-монашки в доме два куля пшеницы нашли, и кони стояли сы­ тые, и корова дойная, а у Сагайдака в ту зиму старики доходили, и ще ­ потки зерна не найдешь, хоть соскреби всю глину с пола. Коваль и тот весь высох, только глаза и зубы блестели на цыганском лице, а 'Г а нн а скелетом по дому ходила, уж потом она, в сытые годы, как опара в к а д ­ ке, пухнуть стала. «Не равняй нас!» Обида заползает в грудь С а г ай д а ­ ка, в первую же обозную ночь разбирает она его, а сколько лет жил, ни на кого сердца не имел. Люди живут, как заведено, у Коваля сын и дочь, Аниська сына грудью кормит, Тоня Арефьева — давно ли в школу бегала? — своего ждет, а род Сагайдака несчастливый, видать, на нем дело и кончится: братья в первую мировую погибли не женатые, и ему сорок миновало, он свое время упустил. Верно говорит Коваль: не равняй нас... Слева тихо,цбудто потаенно, движутся возы, ночной, приглушенный говор, и конский храп, и тонкий, сквозь сон, детский крик не достигают сознания Сагайдака , он занят своим. Хорошо вся деревня в дорогу под­ нялась, десять лет тому назад и половины возов не собрали бы. З а п р о ­ пастились бы люди, потерялись к самому выходу, хоть землю переко­ пай, не найдешь. А возы тогда были у каждого, не считая саней и роз­ вальней, и кони свои, а теперь колхозные идут в упряжи. Перед войной стали жить лучше, иной раз в город за шкафами гоняли, за стульями, за кроватями с никелированными шишечками, а кони у людей попере- водились, кони давно колхозные. Теперь всем бы жить одной семьей, тесным гуртом, чтоб котел общий и заботы одни: так в беду легче. А будет ли так? Ему бы с Ковалем словом перекинуться, но к Ганне,