Сибирские огни, 1968, №1

Правда, находились смельчаки, которые переодевались в отцовское или дядюш­ кино. Но то была слабая конспирация, и какой-нибудь педель, узрев в пиджачке гим­ назиста, подзывал его пальцем и требовал ученический билет. Я знал, что частная гимназия заведение дорогое, что и порядки там иные, не­ жели в так называемой классической казенной гимназии. И все-таки никак не мог представить себе Станиславского в качестве ходатая по моему делу у попечителя учебного округа. Важный чиновник не решился отказать лицу, известному всей Москве, и разрешение на мое актерство было получено. Так, начав с приготовительного класса, стал я учиться и одновременно работать в театре, которому поклонялась вся Роосия. Я сказал — работать, имея в виду жалованье, тридцать рублей, которое выпла­ чивалось мне ежемесячно в конторе, где хозяином был тучноватый Сергей Александро­ вич Трутников, похожий на «Дядю Ваню». Тридцать рублей были деньги не малые. Помню, детская гордость стукнула в мое сердце, когда мать сказала: «Вот ты уже и зарабатываешь...» Теперь, изредка наезжая в Москву, непременно иду на поклон в бывший Камер­ герский переулок, ставший Проездом Художественного театра. Серовато-зеленый скромный фасад, вовсе не театральный, остался прежним, и бронзоподобные кольца на массивных дверях золотятся все так же. В служебные помещения можно было тогда попасть только через двор, за кото­ рым расстилался пустырь, зимою заваленный снегом. Двор был узенький, и в конце его, слева, темнела обитая клеенкой дверь. Так начинался театр. Артистические уборные располагались по обе стороны длинного коридора. По правую — комнатки Массалитинова, Грибунияа, Леонидова и других. Ближе к слу­ жебному ходу на сцену находились комнатки Станиславского, Качалова, Лужского. С левой стороны коридора в одной общей комнате, похожей на парикмахерский са­ лон, одевались Михаил Чехов, Сушкевич, Володя Попов, Готовцев, Днепров и я. После спектакля я всегда старался уйти попозже: ведь так интересно было смот­ реть, как все необычное становилось будничным, знакомым, подобно тающей волшеб­ ной картинке. Подолгу задерживался Михаил Чехов. Уже разгримированный, он продолжал си­ деть у своего зеркала — маленький, худенький, и глядел в него с кротким недоумени­ ем, будто и сам не верил тому, кем только что был. Судьба Михаила Александровича общеизвестна: в сильном душевном смятении он покинул нашу страну после Октябрьской революции, и этот роковой для большого художника шаг еще ждет своих комментаторов. Я же хотел бы сказать здесь лишь о том, какой след оставил племянник Антона Павловича в моей юношеской памяти. И тогда я вновь вижу старенького труженика Калеба, у которого верещит свер­ чок за печкой, вижу затравленного циника Фрезера из бергеровского «Потопа»... Не­ обычайной стихийности чувства, гениальные импровизации, когда никак нельзя предуга­ дать, что и как сыграет Чехов сегодня,— вот что, по-моему, лежало в основе его таланта. Прошли десятилетия... Передо мною — «Вечерняя Москва», анонсирующая аме­ риканский фильм «Рапсодия». И рядом с другими, чуждыми мне именами, читаю все­ мирно известную фамилию: Чехов. Тот Чехов, кто на виду у всех сжигал свое сердце — такое русское и,., такое д а ­ лекое от России, повернувшей на новый путь! 10 Интересно: почему то, что уже лежит на пороге юности, вспоминается труднее, нежели то, что относится к совсем далекому детству? Не потому ли, что, чем глубже старость, тем более дальнозоркой становится память?