Сибирские огни, 1968, №1

Передо мною — качаловская фотография: oiH снят в Гамлете. В такое лицо можно глядеть бесконечно, как в даль. Конечно, в шестнадцать лет я бы не ответил на вопрос — понимаю ли я Гамлета. Но я видел в нем очень земного человека, которого непоправимо ранит неоправедлит вость окружающего мира. Василий Иванович до такой степени легко переводил философию трагедии на ясный язык искусства, что мне становилось понятным все. Раздумывая об увиденном, я еще сильнее любил свою мать, с кем делил первые радости и первые горести, и отца, которого видел так редко. Я очень хотел остаться хорошим сыном, найти свою Офе­ лию, а потом вот так же благородно умереть, как принц датский... Ивар Карено, Петя Трофимов, Анатэма и Чацкий, Глумов и Барон со «Дна»,— непостижима эта щедрость таланта! Вспоминаю Василия Ивановича на одном из «капустников» Художественного театра. Качалов изображал борца. Боролся он с Леопольдом Антоновичем Сулержиц- ким. В зале стоял стон. Сулер не доставал Качалову до плеча и, толстенький, шел на него медведем. Василий Иванович, работая под знаменитого тогда борца Луриха, играл мышцами, кокетливо рисуясь и демонстрируя пластику. Лицо его было под маской. А наутро Качалов в элегантном костюме репетировал Дон Жуана, и мне ка­ залось, что на нем сапоги испанского гранда и шелковый плащ, из-под которого свер­ кает рукоять кастильской шпаги. Особенно я любил Качалова в Чацком. Может быть, потому, что сам играл его в студии имени Грибоедова. Я изо всех сил старался подражать Василию Ивановичу, заучивал походку, мизансцены, манеру держать перчатку. Поскольку я был занят в спектакле, то имел полную возможность наблюдать, присутствуя на балу у Фамусова. На мне был лицейский мундир и в руках — треуголка. Стоя в углу сцены, я вежливо раскланивался с прибывающими гостями и незаметно следил за Качаловым. Его Чацкий покорял смелостью, умственной и душевной отвагой, и чем старше становился спектакль, тем глубже заострялся образ, достигая такого обличительного пафоса, что можно было ожидать появления полицейского пристава. (Теперь «Горе от ума» ставят и играют по-новому, и Чацкий от избытка чувств даже падает в обморок. Будучи в этом отношении ретроградом, считаю, что он зря это делает). Тот, качаловский, Чацкий был возможен лишь в том созвездии имен, которые теперь можно встретить только в музейных программках: Фамусов — Станиславский, Скалозуб — Леонидов, Загорецкий — Москвин, Репетилов — Стахович... После третьего акта я подымался на верхний ярус, позабыв, что дома еще не­ приготовленный урок, и слушал. Голова разламывалась от обилия впечатлений, я ни­ как не мог отбиться от них, и, подобно вьюге, бушевало в ушах грибоедовское слово. Первое время меня отвозили из театра на извозчике в сопровождении нашего гардеробщика и курьера Дмитрия Максимовича Лубенина. Но, повзрослев, я предпо­ читал даже в метель возвращаться домой, на Новослободскую, пешком. Трамвай не годился, он мешал думать о пережитом. Подняв воротник шинельки, ощупывая в кармане «мандат», разрешавший мне появление на улице в поздний час, я брел Большой Дмитровкой вверх, пересекал Страстной бульвар, погруженный во мрак, и выходил на Дмитровку Малую. За тя­ желыми портьерами Купеческого клуба еще продолжалась ночная жизнь. Я знал, что там сейчас играют в карты, и, может быть, понтирует сам Мамонт Дальский, и слу­ жители разносят по комнатам вкусные блюда. Я шел и читал вслух монологи, пугая дворников, завернутых в огромные шуббп А В Ы ... Кого себе и збрали!« Велика ли печатная строка, а сколько в ней, подчас, заключено для совре­ менника!.. Пока писались эти воспоминания, люди, их населяющие, начали постепенно схо­ дить в могилу.