Сибирские огни, 1968, №1

Насколько я знаю, Станиславский до поры до времени считал участие детей в работе театра непедагогичным. Но если, уж случилось, что я попал гуда, за меня на­ до было отвечать. После восьмого мольеровокого спектакля он писал Гзовской, которая лечилась за границей. «...Что сказать? Успех, и очень большой. В театре настроение какого-то обнов­ ления. Публика очень смеется. Даж е аплодирует. (Вчера даж е Коля Ларионов ушеЛ с аплодисментами. Благодаря Вам очень хорошо играет и имеет большой успех. Н а­ чинает'это сознавать, а потому ничего не пишите ему о вчерашних аплодисментах).» Через несколько дней — 18 |преля — он сообщает Ольге Владимировне уже из Петербурга: «Мнимый больной» начался с овации при поднятии занавеса. Не поймешь, к ко­ му она относилась: к Бенуа, или ко мне. Смеялись очень. По уходе Коли Ларионо­ ва — гром аплодисментов. Мальчишка горд, и я ему уже давал объяснение, что апло­ дируют не ему, а Вам, так как Вы, действительно, здорово его выучили. Крепко. Роль его растет, и он отлично понимает, что делает. (Спасибо Вам).» Я никогда и не предполагал о существовании таких писем и обнаружил их, пе­ речитывая сочинения Константина Сергеевича. Теперь считаю, что это — награда мне за то, что я искал свою Синюю птицу... Мне не раз приходилось наблюдать, как Станиславский проводит в жизнь свои принципы театральной этики. ' Уже много лет хранится у меня маленькая книжечка, которая так и называет­ ся: «Этика». И вот что там сказано: «Всякий, кто портит нам земной рай — жизнь в театре, должен быть либо уда­ лен, либо обезврежен. А мы сами должны заботиться о том, чтобы сносить в театр оо всех сторон только хорошие, бодрящие, радостные чувства. Здесь все должно улы­ баться, так как здесь занимаются любимым делом...» Ох, как редко наше нынешнее театроведение вспоминает об этих словах! Они, пожалуй, и жестоки, но справедливы, их следовало бы запечатлеть в бронзе, как за ­ вещание на века. Наступил срок, и я понял, что этика не есть какое-то особое учение, пригодное для посвященных, а норма человеческой жизни — красивой и умной, той жизни, о ко­ торой мечталось Чехову. В Петербурге мы играли на сцене Михайловского театра. Она пугала своей протяженностью, мрачностью, колоссальными порталами. З а­ то зрительный зал походил на внутренние покои дворца, сверкая огнями бесчислен­ ных люстр. И все здесь было холодным, чопорным, как и сама публика, наполнявшая бар­ хатный партер и раззолоченные ложи бенуара. Такой публики я не видел в нашем тихом Камергерском переулке. Но прошло всего два дня, и молодое жаркое искусство «художественников» согрело даже самые пресыщенные души, и на спектаклях блиста­ тельная ау/шторня стала нас принимать так же бурно, как и москвичи. Все исполнители, все рабочие сцены были воодушевлены и взволнованы таким приемом, а Мария Петровна Лилина преподнесла мне после премьеры Мольера бес­ ценный подарок — игрушечный автомобиль на дутых шинах. В то место, где находит­ ся багажник, были вмонтированы настоящие круглые часы... На одном из спектаклей, по окончании второго акта. Константин Сергеевич не­ ожиданно повел меня в свою гримировальную комнату, которая, как и другие, на­ ходилась в полуподвале, где всегда пахло плесенью и мышами. К моему удивлению, Станиславский стал расспрашивать меня об отце — где он, имею ли я от него письма, как мне вообще живется и учится и намерен ли я в буду­ щем посвятить себя театру: Что мог я ответить тогда на это?