Сибирские огни, 1968, №1

с беспокойством оглядывал небольшой зал, где собрались «избранные»: он искал сре­ ди них Станийлавского. Сцены, как таковой, не существовало и, сидя в первом ряду, можно было по­ трогать актера рукой. (Это было что-то новое, что создавало особую атмосферу, что- то очень доверительное и как бы смягчающее вековую условность театра). Когда начался «Сверчок», мне показалось, будто я сижу в гостях у Калеба и помогаю ему делать игрушки к рождественской елке. Я не знал — смотреть ли на актеров, или в лицо Станиславскому, который сидел в первом ряду. Вероятно, то же испытывали и другие зрители. Лицо Константина Сергеевича было точно раскрытая книга. Все читалось в н ем— отрешенность, удивление, радость, восторг. Время от времени он отводил глаза в сторону, очевидно, чтоб успокоиться, Но каким светом озарились они, когда появился Теккльгон — Вахтангов! Вот Теккльтон повернулся спиной, и все увидели, будто она приделана к длин­ ной, какой-то скрипучей фигуре. Ей соответствовал скрипучий голос. Каждое слово резало как бы пилой. Но самое страшное был единственный глаз ненормальной ве-' личины и абсолютно мертвый, будто он вытек. Казалось, что глаз привешен к маске, накрытой сверху цилиндром. И я изо всех сил ненавидел Теккльтона, олицетворявшего для меня мир чело­ веческой жестокости, и готов был убить его. Едва закрылся занавес, Константина Сергеевича окружили со всех сторон Он стоял счастливый и гордый. А за занавесом была больничная тишина: что-то скажет пастырь. Он окажет это, когда опустеют комнатки студии, когда останутся наедине учитель и ученики — еще в гриме, трепещущие, сомневающиеся и гоже счастливые содеянным... Теперь, корда мы владеем наследием Станиславского, кажется невероятным все, созданное им. Его искусство, зародившееся в недрах старого мира, оказалось де­ мократичнее самых «левых» и «революционных» течений. Я видел, как московская молодежь шла «на Книппер», «на Качалова», «на Мо­ сквина». Курсистски и студенты мокли под ночным дождем в Камергерском переул­ ке, дожидаясь открытия кассы. Они приносили с собою складные стульчики и распо­ лагались биваком, чтобы с утра захватить билеты на «Вишневый сад». Я знаю эту пьесу и спектакль почти наизусть, и до сих пор не могу понять, по­ чему Чехов сомневался в своей Ане. «Аню может играть кто угодно,— писал он Не­ мировичу в ноябре 1903 года,— эта роль не из важных». Поистине, великолепное заблуждение! Ведь без Ани нег «Вишневого сада», нет без нее умницы Чехова, его души, его человечности, его мечты И не ради ли этого заполняла молодежь ярусы и галерку? Не потому ли неслось сверху неистовое «браво» — браво Чехову, браво театру, что именно Аня кидала в зал торящие верой слова: «Мы построим новый сад, лучше, пре­ краснее этого...» 5 Вершиной моего актерства была роль Луизон, младшей дочери Аргана в «Мни­ мом больном». « Когда я узнал, что должен стать девчонкой,— обиделся. Эго был агорой случай, когда я пыТался доказать, что мне не чуждо чувство собственного достоинства. Однажды я подумал: почему это в программках всякий раз вместо моей фами­ лии ставят какие-то три звездочки? Меня спросили: «Тебе обидно?» Я ответил: «Ко­ нечно. Я — не шустовский коньяк» Ответ понравился. С той поры я стал в про­ граммках Колей Ларионовым. И вот теперь — пожалуйте: играть девчонку! Нр Станиславский был великий педагог: он отдал меия в руки Гзовской.