Сибирские огни, 1968, №1

писали. Но никто, вероятно, не смог напомнить ему о поре весеннего цветения, о том дне, когда Синяя птица опустилась ему на плечо. Я вспомнил об этом, просматривая номер «Огонька», где было напечатано фото маэстро. Он был похож на добродушного бюргера во фраке. 3 По ночам за стеной нашего номера тягуче кашлял сосед. Я уже встречался с ним в гостиничном коридоре. Однажды, увидев впервые портрет Чехова, поразился удивительному сходству! такая же интеллигентская бородка, такое же пенсне и чеховски грустные глаза. ■ Это был один из суфлеров Художественного театра Ипполит Казимирович Равич. Перечитывая труды К. С. Станиславского, я нашел там следующие строки: «Кто согласится из любви к своему делу почти полжизни просидеть в небольшом ящике, с ногами, опущенными в сырое подземелье, и с головой, окруженной нака­ лившимися газовыми лампами. Эту инквизицию испытывает добровольно каждый суф­ лер и получает за нее грошовое вознаграждение».1 Правда, в описываемом случае суфлер МХТ уже не си^ел в сыром подземелье, а газ сменило электричество. Но инквизиторская профессия — увы — осталась, и суф­ лерский незаметный труд с полным основанием можно было считать героическим. Курил Равич нещадно и кашлял не умолкая. Можно было дивиться, как он тер.- пел целый спектакль, сидя в своей будке, похожей на полированный холмик. Однако, зная на зубок весь текст, Равич лишь настороженно поглядывал на актера из-под пенсне и беззвучно шевелил губами. Узнав каким-то образом о нашем трудном положении, Равич однажды пришел- к моей матери, и с первого же дня между ними возникли трогательные и бескорыст­ ные отношения, продолжавшиеся много лет. ...Был снежный декабрьский вечер, самовар на столе и белый шаровидный чайник с отбитым хоботком — вечный коридорный путешественник. Этот чай у нас в номере стал для меня историческим. Художественному театру понадобился Коля Ислаев для «Месяца в деревне». Равичу я понравился, и даже моя картавость не смутила его. Он предложил устроить мне дебют. Вряд ли этот жест был продиктован высокими соображениями искусства: просто наше положение было действительно пиковое и Ипполит Казими­ рович с чисто польской галантностью счел своим долгом его облегчить. — А вдруг получится? — обнадеживающе улыбался он, вставляя в мундштук очередную папироску. — Но ведь ему учиться пора...— нерешительно возражала мать, глядя на меня так, словно нам предстояла разлука навсегда. — И это придумаем,— успокаивал Равич, прохаживаясь по комнате, и половицы уютно поскрипывали под его коричневыми ботинками. Спустя несколько дней Равич привел меня в театр. Шла репетиция. Когда я очутился в зале, где и сейчас помню каждый уголок, он показался мне бездонной пещерой, на краю которой светилась лампочка, прикрытая щитком. Равич подвел меня к маленькому столику, примостившемуся у первых рядов партера. Взглянув на широкую спину человека, сидевшего за столиком, я даже за­ был шаркнуть ножкой: никогда не приходилось мне видеть столь величавой осанки. Человек обернулся, и я увидел лицо, в котором каждая черточка светилась ка­ ким-то внутренним светом. Равич, покашливая в кулак, назвал меня, я же, не видя протянутой навстречу руки, завороженно глядел на белую, почти прозрачную шевелюру. И вдруг испытал ' К. С. С т а н и с л а в с к и й , Соч., т, 5, с. 200.