Сибирские огни, 1968, №1

Если вы откроете ежегодник, который называется «Московский Художественный театр в иллюстрациях и документах за 1898— 1938 годы», то в списке личного состава труппы найдете и мое имя: Н. Н. Ларионов (Коля). 1910—1518». ^ Отец мой тоже был актером. Он начинал у известного в те времена антрепренера Николая Струйского, в Пе­ тербурге, который «держал дело» типа летнего сада «Буфф». В 1913 году, когда я уже учился в Москве, отец подарил мне свою фотографию, написав на карточке: «Будешь служить искусству, служи только ему. Гордись при­ званием. Будь осторожен в выборе людей, а главное, будь самостоятелен, в этом вся сила». Очень хорошие слова! Теперь, когда минуло почти шестьдесят лет, я вправе сказать, что честно следовал этому завету, хотя жизнь, естественно, вносила свои поправки. Но от этого завет не становится хуже. Случилось так, что сам я видел отца на сцене только дважды: в какой-то приклю­ ченческой пьесе, в которой он изображал знаменитого авантюриста Арсена Люпена, и в роли Фердинанда («Коварство и любовь»). Мне было тогда совсем мало лет, но помню, как блестящий, неотразимый «вор- джентльмен» появлялся в самых неожиданных ситуациях и так же неожиданно ис­ чезал, будто проваливался сквозь землю (тогда я еще не знал, чго это делалось о помощью люков). Арсен Люпен покорял своими изысканными манерами и благородством. Он вы­ крадывал деньги и ценности у богачей, чтобы в следующей картине отдать их бедным, а так как лицо его было постоянно прикрыто черной маской, он оставался для окру­ жающих неизвестным вестником счастья. На «Коварство» меня повели в Самарканде, где отец играл сезон. Этот город до сих пор стоит перед глазами — тогда небольшой, белый от пыли и зноя, изнемогавший в постоянном безветрии, расчерченный вдоль и поперек геомет­ рически прямыми улицами с такими же белыми и низенькими домиками. По улицам ходили верблюды. Они всегда улыбались, даж е тогда, когда хотели плюнуть. Я сидел в директорской ложе с нянькой, равнодушно взирая и на коварство и на любовь, и с упоением грыз преогромную грушу, подаренную гостиничным буфетчиком. Когда на сцене появилась стража, чтобы арестовать Фердинанда, и он выхватил свою шпагу, я уронил грушу, завопив на весь зал: «Папа!» Слезы брызнули у меня из глаз. Перепуганная нянька тянула меня из ложи за рукав, пропитанный гру* шевым соком, а я отбивался, продолжая кричать: «Папа! Папа!..» Занавес пришлось опустить под оглушительный хохот публики. Это был для меня первый урок сценического реализма. Любопытно, что нечто подобное пережила и Серафима Германовна Бирман, вспомнившая о моем отце в изданных ею мемуарах1: «Приезжал в Кишинев такой актер Лирский-Муратов. И была такая пьеса «От­ метка в поведении». Лирский-Муратов играл в ней гимназиста, получившего плохую отметку по поведению и кончающего жизнь самоубийством. Мы всем классом любили Лирского в этой роли. Падали в обморок, и это не было симуляцией или разнузданнос­ тью, а с актером бились наши сердца. Он на сцене умирал, а мы в зрительном зале теряли сознание...» Как и многие в то время, отец взял себе сценическую фамилию, сложив ее из двух, поскольку всюду существовали отдельно Лирские и — отдельно — Муратовы. Но я всегда гордился тем, что свою сладкозвучную фамилию отец носил с достоинством, хорошо потрудившись для русского театра, хотя и прожил сравнительно м ал о—• сорок пять лет. По воле драматургов он умирал столь часто, что и настоящая смерть настигла • С. Б и р м а н , «Путь актрисы ». М., 1959. с. 17.