Сибирские огни, 1967, № 10

Отец целиком передал сыну и мощный грудной бас, и вспыльчивость, от которой сам же страдал, а теперь страдает сын, и веселую азартность характера- Он оставил сыну даже свою любовь к каламбурам. ...Любил, бывало, отец порассуждать таким манером: — Что по-французски хорошо, то по-русски плохо: льом —чело­ век, а по-русски — лом, хлам; льами —друг, а по-нашенски —ломи, бей! И первую фразу «Марсельезы» —«Аллон занфан де ля патри» —он всегда напевал так: «Аллон занфан де ля по четыре». За столом мама и трое детей поднимают новогодние бокалы с су­ хим грузинским вином. Людмила говорит своим повелительным голосом (с детства знакомы повелительные нотки у самой старшей сестры, она всегда была в семье как бы первым заместителем мамы): — Мы желаем тебе счастья, Володя. И семейного счастья тоже.— Она не выдерживает праздничного тона, и хотя бокала на стол не ста­ вит, но слова вырываются совсем не тестовые: —Так же не может про­ должаться, Володя, на тебя иногда страшно смотреть. Ну, когда ты кон­ чишь бесириютничать около этой БрикП Лицо Володи каменеет, вертикальная морщина в междубровье про­ резается как на камне резцом, отливают гранитом скулы. Он долго мол­ чит, потом тяжело раздвигает губы, качнув бокалом в сторону матери: — Мама, за ваше здоровье, за самую большую для меня ценность. За то, чтобы вы поменьше портили нервы из-за вполне взрослых детин и девчин, которые называются вашими детьми. Душновато становится ему в этих комнатках, дополнительно выго­ роженных сейчас Людмилой. Весь мир разгорожен на клетушки: клетуш­ ка мамы, клетушка Бриков, клетушка Асеевых... Душно на этой сплошь помежеванной земле. Он боится этих клетушек. Он, бывший дворянин, уже поэтом пришедший из старого мира, всю жизнь болезненно следит за собой —не проглянет ли в нем обыватель? Он давит в себе тоску по семье, он тревожно издевается над собой, когда вдруг ему нравится ка­ кой-нибудь старинный романс, даже нежности в себе он боится. Он знал, что страшно огорчит маму своим ранним уходом, и по­ этому сидел и пил чай стакан за стаканом и как можно веселей и есте­ ственней подготавливал новую многодневную разлуку. Наконец, он встал и, легонько обняв маму за плечи, увел ее в соседнюю комнату и дал ей наедине сто пятьдесят рублей, и спросил, какие лекарства надо достать для ее больных глаз. — Володенька, ты почаще заходи ко мне, ну, выкрои иногда вре­ мя, хотя бы на несколько минут. Он сверху смотрел на худенькую, хрупкую мать, поднявшую к нему просящие глаза, он нагнулся и быстро поцеловал ее и пошел к дверям, бормоча: — Непременно, мамочка, непременно... Он покидал дом на Красной Пресне с обостренным ощущением того, что с несыновней жестокостью отнимает у мамы нечто самое доро­ гое для нее. Из мира, разделенного на клетушки, он выбрасывался надежней всего через газету— не мог начинать день, не садился завтракать без газеты. Он бросался в нее, как циркрвой гимнаст в затянутый обруч, чтобы, пробив бумагу, очутиться по ту сторону обруча в другом, на­ стоящем мире. В том мире, где в новогодние дни вооруженные рабочие Ханькоу захватили английскую концессию под рукстводством коммуни­ ста Лю Шао-ци. Где фашисты, убившие в Вене двух рабочих, обрушили на свою голову такой шквал забастовок и демонстраций, что правитель­ ство вынуждено было арестовать убийц и назначить следствие, /6