Сибирские огни, 1967, № 10

как старший к младшему, разница была всего в два года, но он чувство­ вал себя неизмеримо старше. И вот младшего нет, и за окном самые глухие часы ночи, и ничего уже тут никогда не изменишь... Маяковский встал и заходил босиком по холодному полу. В углу, в темной прозрачности зеркала, он увидел тень своего лица, она явилась как чужое лицо. И он скорее сел на кушетку. В эту глухую ночь он то задремывал на плоской, не прогибающейся под телом кушетке, то встрепывался с ощущением — как бы не прос­ пать... Зажигал спичку, смотрел на часы. Опять ронял голову на по­ душку и сам не понимал, куда торопится и что боится проспать Куда уж теперь-то было торопиться? Но едва он начинал дремать, как близко, виделось оплывшее синее лицо и покачивающаяся веревка. Маяковский вскакивал. Щелкала спичка о коробок, в ее неверном свете колыхался плоский кругляш часов на дне сиденья венского стула. После спички темнота так слепила глаза, что их можно было не закрывать. В мозгу бились, словно отсчитывая секунды, две строчки — есенинская и своя: «На рукаве своем повешусь»... «Не поставить ли лучше точку пули в сво­ ем конце?..» И от этой близости Маяковский содрогался, рывками воро­ чался на кушетке, словно отдергивал руки от мертвого тела. Все равно не дождаться было рассвета в это предпоследнее декабрь­ ское утро. Он встал и зажег электричество. И бредовый хаос темноты враз рассекся вертикальными гранями углов, прямыми плоскостями стен. Ласково стоял на камине верблюдик. Он затопил камин, взял бритву и полотенце, чтобы без помех по­ бриться у общего умывальника, пока не проснулись соседи. Он делал все методически, вгоняя себя в нормальный ритм жизни. Надо работать, надо дописать для американского цикла стих о сифилитике мистере Свифте, свином короле. Маяковский брился, умывался, кипятил чай, плотно прикрыв дверь в кухню, чтобы примус своим победным, как петушиное пение, шипом не пробудил соседей. А сам все искал точку в раздумьях о Есенине... Конечно, придется писать и говорить о его смерти, о еще неопубликован­ ном «Черном человеке», которым он попрощался с жизнью, сначала вдре* безги разбив ее в стихах. Позавтракав на кухне стоя, наскоро, Маяковский оделся и пошел купить газеты. Морозный-воздух свежо ударил в голову, и он вдыхал, вдыхал его, купал в нем лицо, прополаскивался от ночной мути, шагая мимо Политехнического музея вниз, к Маросейке. Мороз ослабел за ночь, и денек обещал быть тихим и пасмурным. Москва медленно просыпалась. К Лубянке тянулись фургоны с хлебом. Лошади глухо покали копытами, и полозья шуршали по снегу. Впереди выплывал из сумерек черный чугунный памятник героям Плевны. Обычно возле него тайно рыскала известная всей Москве чер­ ная биржа: валютчики, фальшивомонетчики, контрабандисты, ворюги высокого пошиба, промышляющие бриллиантами и золотом. Недобитки царизма и порожденцы нэпа сходились сюда на свои шабаши, чтобы, принюхавшись друг к другу, потом заключать сделки по ресторанам и кабакам. > Памятник стоял в низине, а неподалеку, на круто скошенном холме, мощно поднималось здание Центрального Комитета партии. Во многих окнах его уже горели утренние огни. А, может быть, они не гасли всю ночь. Здесь, возле древней Маросейки, сошлись непримиримые крайно­ сти нэповской России. Работает, светится ЦК, а у его подножья мель­ тешит враждебный Мир— хитрый, неистребимый, въедливый. Черная биржа еще спала, на ее месте только мальчишки-газетчики 16