Сибирские огни, 1967, № 10

\ уже взобрался к себе на девятый этаж, но ему тоже несладко на своем чер­ даке, даже вместе с Оксаной. А где-то мучается Есенин, ища новую био­ графию. Все живут так, будто временно приткнулись на тычке у жизни. Эх, как еще она, жизнь, неважно оборудована для житья! Да какой же он должен быть', этот социалистический быт? Какие должны быть лю­ бимые, соседи, квартиры? Какой должна быть социалистическая семья, чтобы оставаться моногамной, но уже не буржуазной? И какой же долж­ на быть поэзия, чтобы она всем стала необходимой? Вот сейчас там, за Лубянкой, за Китайгородской стеной, за крем­ левскими башнями, еще, наверное, продолжается очередное вечернее за­ седание Четырнадцатого съезда партии. А в отчетном докладе Сталина ни слова нет о поэзии, будто она уж, действительно, такое ничтожное явление, никакого отношения не имеющее к делам партии. Еще в океане, на пароходе «Рошамбо» Маяковский написал стихот­ ворение «Домой», но в Москве, после отказа ГИЗа да после доклада Сталина на съезде, он приделал к нему новую концовку: Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо. С чугуном чтоб и выделкой стали о работе стихов от Политбюро чтобы делал доклады Сталин. Я хочу быть понят моею страной. А не буду понят —что ж, над родной страной пройду стороной, как проходит косой дождь. В таком виде он послал стихи в журнал «Молодая гвардия». Пусть все прочитают это прямое требование и еле прикрытый упрек. Маяковский отпер дверь и, взяв под мышку трость, на цыпочках, чтобы не тревожить соседей, прокрался к себе в комнату, ничего не за­ дев в темноте наизусть изученной прихожей. Он зажег свет, осветив тринадцагиметровую комнатенку-лодочку, скошенную возле дверей высоким черным камином, на котором стоял перед зеркалом металлический верблюдик. Приходящая домработница приготовила в камине дрова. Но ничего не хотелось делать. Маяковский сел на кушетку, закурил и задумчиво стал расшнуровый^ть ботинки. Оц уже спал, когда в сон ворвались смутные звонки. Заспанный и встревоженный, Маяковский подошел к телефону. Вызывала междугородная... Ленинград... Спросонья, что ли, голос знакомого ленинградского поэта чудился прерывающимся и плачущим: — Есенин... повесился... Маяковский сразу положил трубку, он не хотел подробностей, он ни­ чего не хотел. Обжав ладонью лоб и закрыв глаза, он сидел возле те­ лефона, привалившись к столу. Уже ничего нет и ничего не будет: ни «Россиянина», ни «Советянина», ни встреч втроем... Ну, Есенин, мужиковствующих свора. Смех! Коровой в . перчатках лаечных. Раз послушаешь... но это ведь из хора!_ Балалаечник! Люблю стихов российских жар. Есть Маяковский, есть и кроме. Но он, их главный штабс-маляр, Поет о пробках в Моссельпроме. Зачем это было нужно, если ничего больше нет?.. Вздрагивает узень­ кое плечо, пьяный, но живой человек, которого можно спасти... Зачем бы­ ли стихи о мужиковствующей своре? Он же всегда относился к Есенину, 15