Сибирские огни, 1967, № 8

ческая гимнастика, и философские фрагмен­ ты»1. Члены «Барки» часто устраивали откры­ тые и полузакрытые вечера поэзии, собирав­ шие большую аудиторию. Сюда приходили красноармейцы, студенты, журналисты, на­ чинающие поэты — будущие илховцы. Ма­ ленький и подвижный Игорь Славнин бро­ сал в зал с эстрады строчки своих огненных стихов о пожаре восстаний, Николай Хреб- товский, подражая Маяковскому, читал па­ фосные стихи о революции, слал проклятия старому миру. И все же не они задавали тон на таких «поэзо-вечерах». Преобладали на них рафинированно-утонченные эстеты и снобы. Они писали и читали стихи о чем угодно, но только не о революции в России. Эстетское любование прошлым, бегство в историю и культуру разных стран и наро­ дов — весь этот бутафорский, пестрый рек­ визит составлял основное содержание их про­ изведений, зачастую изысканных по форме и, как правило, эпигонских по существу. К новой демократической интеллигенции из молодежи многие поэты «Барки» относились барски-покровительственно, с нотками эта­ кого само собой разумеющегося превосход­ ства. «Помню,— рассказывает М. Скура­ тов,—Александр Мейсельман из «Барки по­ этов»— розовощекий, хорошо упитанный, крупно-породистый, будучи сьщом иркутско­ го состоятельного чиновника, принимал нас у себя на дому, говаривал потом про нас в кругу «Барки поэтов»: «Они все хорошие парни — эти «илховцы», но от них сильно отдает либо русским квасом и капустой, ли­ бо чесноком!»1 2. М. Скуратов же вспоминает, как Шастана, одна из поэтесс, входивших в «Барку», принципиально писала только о французских маркизах и виконтах, о галан­ тном восемнадцатом веке, писала до тех пор, пока ее тетрадь с маркизами и викон­ тами, забытую как-то на крыльце отеческого дома, не сжевала бродившая в это время по двору корова. Впрочем, эстетски-декадентские кривля­ ния, наблюдавшиеся в «Барке», были весьма многообразны. Утонченный снобизм сосед­ ствовал здесь с кокетничаньем грубостью и вульгаризмами, граничившими с площадной бранью. По справедливому замечанир Б. И. Же­ ребцова, «эта поэты были последними пред­ ставителями той отживающей традиции, ко­ торая в Сибири в годы гражданской войны была лучше всего представлена поэзией Ге­ оргия Маслова»3. Наиболее полно о творчестве ведущих поэтов «Барки» можно судить по вышедше­ му в 1921 году в Иркутске сборнику «Отзву­ ки». Большинство произведений, вошедших 1 И л х о в е ц. П е р в ы е ш а г и . « К р а с н ы е з о р и » , 1923, № 5, с. 148. К а к н а м у д а л о с ь в ы я с н и т ь , с т а т ь я э т а п р и н а д л е ж и т А . В е ч е р н е м у ( Г о л я н к о в - с к о м у ) . 2 Ц и т и р у ю п о р у к о п и с и в о с п о м и н а н и й М . С к у ­ р а т о в а « А л е к с а н д р И в а н о в и ч Б а л и н » . 3 Б . Ж е р е б ц о в . П р е д и с л о в и е к с б , « И р ­ к у т с к и е п о э т ы » , И р к у т с к , 1927 г., с, 4. в книгу, несет на себе печать откровенного эстетства, в них нет и намека на социально­ значимую тематику. Один из ведущих поэтов «Барки» Ельпидифор Титов в «Песне о зим­ нем солнцевороте» славит «искры жизнеро­ дящих огней», неодолимую силу биологиче­ ского начала жизни, плодородия, поданного почти в космических масштабах. Перед чи­ тателями мелькают хороводы юношей и дев, охваченных безудержным чувственным вле­ чением. Михаил Имрей в стихотворении «Крова­ вая нежность» пишет о гильотине и казни, причем сцена- казни воспроизводится поэтом в натуралистически отталкивающих подроб­ ностях, в излюбленной манере акмеистов. В его стихах трудно уловить какую-либо идею. Вот как звучит окончание «Кровавой нежности»: И с д р о б н ы м с т у к о м с п л а х п о д м о с т к о в В м е ш о к с к а т и л а с ь г о л о в а . Ф о н т а н о м ф а к е л ь н ы м в ы х л е с т ы в а л И з ш е и к р а с н ы й к и с л ы й к в а с . Третий автор «Отзвуков» Виктор Блю- менфельд публикует не очень ясные, алле­ горические стихи о морском скитальце, по­ добном сказочному Синдбаду-мореходу из «Тысячи и одной ночи». Герой Блюменфель- да «вонзает в закат звенящий грустью •взор», а за ним «позади — жилищ оставлен­ ный позор и страшный клич площадной се­ ренады». Грани реального и фантастического- в стихотворении полностью смещены. Все здесь зыбко ц туманно: то ли речь идет дей­ ствительно о морском бродяге, то ли об умирающем, смерть которого изображается в духе мифологии египтян, как странствова­ ние, отплытие в иной мир. Налет эстетизма лежит на стихах и дру­ гих авторов сборника. Андрей Шостакович, как и М. Имрей, обращается к теме фран­ цузской революции и опять-таки восприни­ мает ее только через гильотину. В стихот­ ворении «Человеку французской револю­ ции» он набрасывает портрет гражданина Великой революции — философа-эпикурей- ца, сноба и циника одновременно. Этот «судья и гражданин» Республики, «ученик Руссо и Вольтера», «ценивший гуманность в гильотине», сам попадает на нее по слу­ чайному подозрению и со спокойным равно­ душием принимает смерть. Все стихотворе­ ние выдержано в форме обращения автора к лирическому герою. Поэт хочет научиться у него философскому отношению к смерти. «Вы, милостивый государь мой, научите ме­ ня также просто смотреть на крутящееся колесо, на судьбы безучастную рулетку» Та­ кая опора на историю нужна поэту для то­ го, чтобы в нужный момент «принять без излишней торопливости последнюю злую любовницу — смерть»... И все это писалось в то время, когда над страной прокатился огневой вал граждан­ ской войны и революции, когда сердца мил­ лионов горели отвагой, мечтой о всемирном братстве, дерзкими замыслами немедленно­ го преображения планеты. Но именно в этот 168