Сибирские огни, 1967, № 8

Весь в заплатах пиджак его старый, помятый. Вечерами он молча сидит перед хатой, на закате пылающем профилем строг. Трубка трудно дымится. А сердце томится: все ли дожито им, подведен ли итог? Молодую он яблоньку вспомнил — увидел за сараем... О, как ее нынче обидел! Думал: вкруг подрубить, подобрать сухостой, пожелать ей надолго цветенья, удачи, чтоб по осени плод розовел золотой,— сам-то с ней расстается он —так ли, иначе, и о нем разговор недостойный, пустой. Стой на радость и людям и солнышку! Стой! Да неловкий, незрячий, топором запотевшим в замашке горячей рубанул что есть силы по яблоньке той ненароком, не с горя, но спутало горе той разлуки, что вот она — сбудется вскоре,— солон в сердце тревоги осенний настой. Трубка сонно дымится. И тело томится. Не раздвинуть на очи наплывшую мглу. Дышит зноем заката его почерневшая хата. Стынет яблони ствол. Боль течет по стволу, 3 А вверху вьются ласточки. Гнезда под крышей пусты. По воде вечереющей грохот разносят моторки. А за озером лес на пылающем в солнце пригорке: краски запада ярко густы,— кровянисты кусты, можжевельник стоит не в зеленой своей гимнастерке, а завернут в знаменного цвета холсты. Может, час и осталось всего до глухой темноты, до звезды, до луны... И над Зуем в окошке трезвый голос жены, головою припавшей к натруженной черствой ладошке — Полно там протирать о скамейку штаны. Спать ступай, Агафон. Уж пора. Завтра рано с утра, голубь мой голубой, нам с тобой надо-ть в поле идти — городить огороду. Председатель просил. Не хватает народу. И с чего он в такую погоду? Лучше б сено косил. Подыма-айся. Пойде-ем. Чай попьем.