Сибирские огни, 1967, № 6

шагу, но он все равно врет, врет с наслаждением, сам веря в свои небылицы. Он нюня, может плакать, если его треснешь по затылку или куда-ни будь столкнешь. И из-за того, что он нюня, из-за того, что у него посто янно мокрый нос и весь он какой-то замурзанный, его все время хочется колотить. И мы с удовольствием и частенько даем ему трепку. Или тол каем за шиворот снег. Или забрасываем на крышу его шапку. А он воет, шмыгает носом, вытирает его обледеневшей рукавипей. Нас он тоже изводит. Он постоянно подстраивает нам какую-нибудь каверзу. Придумывает ехидные клички и дразнит нас издали. Меня он зовет, то «рваным ухом» (я оторвал наполовину ухо у шапки), то «па реной брюквой» (я как-то ел ее при Быче), то «ломовщиком». А я, если успеваю поймать, прямо-таки с наслаждением дубасю его по шее. Он воет, хлюпает носом, а через минуту снова принимается за свои дела: или дразнится или с упоением врет... Отец проходит мимо, ведет поить Гнедка. — Лучше бы с крыши снег сбросал, чем протирать пимишки,— бур чит он мне.— По хозяйству пальцем о палец не ударишь! По лестнице взбираемся на дом и начинаем лопатами сталкивать комья снега. Они бухаются на сугробы в палисаднике. Ромка с крыши смотрит вниз. — Высоко, дьявол,— говорит он,— А снизу-— будто чепуха, можно и прыгнуть! — Где тебе, окурок, прыгнуть! — заносчиво заявляет Быча.— Я не давно знаешь откуда сиганул? Вон! — и Быча показывает на дом тети Маши, который в три раза выше нашего.— Чего еще? Не веришь?! Кук- лиха попросила сбросить снег. Я залез — и давай, и давай шуровать ло патой. А Куклиха гундосит: «Привяжись веревкой к трубе!» А я смеюсь. А потом как вдруг покатился по железу! Да успел на самом краю нога ми упереться в желоб. Обратно подняться шиш — скользко! А вниз гля нул: глубота-а! Аж сердце замерло! Быча даже задыхается от ужаса и восторга, и все врет и врет, и ни как не может остановиться. Присев у белой трубы, из которой клубился дым, он рассказывает, как не испугался и прыгнул, как завизжала Кук лиха, и как он, пролетая мимо тополя, оставил на его ветках шапку, и как весь с головой ушел в сугроб, и как его откапывали, и как Кукли ха насовала ему полный карман конфет. Быча шмыгает носом, вытирает его заскорузлой рукавицей, шапка у него перекосилась, ухо полезло на глаза. — Трепло ты, трепло,— говорит Ромка, недобро щуря цыганские глаза. — Сам ты трепло, окурок! — Быча зовет его так потому, что Ромка подбирает на тротуарах окурки. — Прыгай! — приказывает цыганенок. Быча пятится за трубу, чихает от дыма и плюхается в снег. — Сдрейфил?! Ромка дико свистит и, скатившись к желобу, мгновенно делае! сальто через спину, исчезает внизу. Ромка шлепается в сугроб, тоне! в нем. Я вижу, как он едва выкарабкивается из снежного месива. Быча пятится на четвереньках к лестнице. — Куда, враль?! — и я хватаю его. — Отпусти,— нюнит Быча. Мне хочется отколошматить его. И я даю ему взбучку. —• Прыгай, пивник! — велю я. 48