Сибирские огни, 1967, № 6

большой посудный шкаф. Он был высокий, узкий и неустойчивый. Кто- то из нас налетел на него. Чашки, тарелки, блюдца, вся наша посуда вдребезги. Пол усеян осколками и черепками. Отец выныривает из люка. — Язви вас в душу! Расхудым вас в голову! — хрипит он.— Это ты, стервец, тарарам здесь устроил! — он бросается к Алексею, бьет его кулаком по голове. Алексей падает. — Бича хорошего влить, подлюга! — ревет отец и заносит ногу для пинка. — Не тронь! — кричит Шура, бросаясь к отцу.— Не смей его бить!! Все виноваты! — Ты с кем говоришь, молокосос?! Ты на кого хвост задираешь трубой?! Через миг они катаются по полу. Под ними хрустят осколки посу­ ды. Отец в овчинных штанах, в валенках, а Шура босиком, в легкой одежде. Осколки стекла вонзаются ему в ноги, в руки, в бока. — Ненавижу! Ненавижу! — выдыхает Шура, цепляясь за железные отцовы руки. А тот схватил его за голову и бьет затылком об пол. Мы с Алешкой забились в угол и с ужасом смотрим на эту страш­ ную возню. Отец озверел. Долго они катаются по полу. Прибежавшая мать бросилась к ним, закричала: — Батюшки, да ты сдурел, окаянный ирод! Пропасти на тебя нет! Шура весь в крови, его колотит дрожь, он слова не может выгово­ рить. Мать, плача, ругаясь на отца, долго выковыривает стекла из Шу­ риных ног и рук. Я смотрю на разгромленную комнату, мне хочется убежать из этого дома, навсегда убежать в сухие, солнечные березняки, где мы с матерью собирали землянику... А Шура стал для меня героем... В стене искрится лунное окно. Двойные рамы узорно обледенели, на стеклах стужа выткала из инея капусту, еще не свернувшуюся в ту­ гие кочаны, еще с разброшенными, зубчатыми листьями. С обеих сто­ рон подоконника висят бутылочки, в них по тряпочкам будет капать во­ да, когда лед на окне начнет таять. Н’а белой стене над Шуриной кроватью темнеет полка с книгами Страшно подумать, какой мороз ярится сейчас за стенами. Шура спит очень чугко, его будит малейший звук, вспышка спички, . поэтому он обыкновенно заталкивает голову между двух подушек. Сейчас я вижу в темноте огонек папиросы. — Больно? — шепчу я, чтобы не разбудить Алешку. — Ничего. Так себе... Чуть-чуть,— старается он успокоить меня. •— Почему это он такой, а? Ну, почему? — допытываюсь я. Шура молчит, папироса порой слабо освещает в темноте часть его лица. На теплой плите похрустывают пахучие лучинки для растопки: на . них лежит, иногда шевелится кошка. Вся плита заставлена валенками — сушатся. Возле двери четко тикает размашистый маятник старых часов, по­ рой громко передергиваются цепочки с гирьками. — Не знаю,— наконец произносит Шура,— Наверное, жизнь его сделала таким. Ну, что он видел? Малограмотный, рос и жил среди ло- мовщиков. Водка. Тяжелая работа. Большая семья,— размышляет он вслух. В дверь, закрытую парусиновой занавеской из двух половинок, до-42