Сибирские огни, 1967, № 6

чиста, прозрачна, целомудренна ее натура. Страстный монолог Софьи-Агароновой в решающей сцене с Капитоном — не только мольба, не только боль страдающего и любящего материнского сердца. Он воспри­ нимается как утверждение непреложных принципов гуманистической морали, как не­ примиримая и вдохновенная борьба за них. В финале спектакля Кичигин-старший остается в полной моральной изоляции. А Софья Ивановна, может быть, как ни­ когда чувствует рядом плечи своих дру- зей-детей, детей не только по крови, по и по духу. Христианская заповедь, опираю­ щаяся на кровные связи, о которых тол­ кует Капитон Егорович, перечеркивается более высоким, более человечным принци­ пом единения людей, основанным на духов­ ном родстве, на единстве взглядов и точек зрения. Победе этого антибиблейского тезиса по­ могает муж Софьи Ивановны (заслужен­ ный артист РСФСР А. Беляев). Он бли­ зок детям не только потому, что еще мо­ лод духом, но прежде всего потому, что и у него такое же «умное сердце», как у жены Он понимает детей, их настроения, даже их «вывихи». И счастье свое он на­ ходит не «в покое», не в отдельной квар­ тире,- изолированной от шумов и неудобств, а в вечном движении, в чутком понимании наступательных ритмов века. И дети смело шагают в новый век. Это прежде всего старший сын Максим — уче­ ный-атомник. Артист К. Захаров умно и верно играет эту роль. Он очень похож на свою «мачеху», нет, на свою мать, самого родного и близкого человека, которому можно поведать то, что тщательно пря­ чешь от других. Волевая, собранная натура Максима-За­ харова категорически нетерпима к многооб­ разным проявлениям шкурнической, потре­ бительской психологии, сдобренной лице­ мерными разглагольствованиями о «любви к ближнему». В рисунке роли, предлагаемом исполни­ телем, меньше всего схематично понятых черт положительного героя: привычной рес­ пектабельности, «неуязвимости» и стандарт­ ной «монолитности». Да. он напористый, целеустремленный, принципиальный, но вме­ сте е тем он личность многоплановая, слож­ ная (хотя отнюдь не нарочито усложнен­ ная), он человек со своей неразрешимой мучительной внутренней драмой, опреде­ ляющей всю линию его сценического пове­ дения Поэтому столь закономерны в порт­ рете, нарисованном К. Захаровым, черты замкнутости, особой внутренней сосредото­ ченности, в которой явственно слышится мо­ тив героического самопожертвования. Характерно, что «до дна» раскрывается Максим лишь перед матерью. Сцена их объяснения поставлена и сыграна в напря­ женном психологическом ключе. Перед нами два близких человека, близ­ ких по своей душевной красоте, чистоте и цельности. И тем не менее какой-то едва уловимый оттенок настороженности, какое- то тревожное предчувствие драматичности предстоящего объяснения присутствует и разделяет их в зтот момент. Нет, это не мелодраматическое нагнетение действия, это вполне естественная робость двух людей, которые вот-вот, сейчас, на наших глазах должны раскрыться друг перед другом в самых сокровенных тайнах личной судьбы. Максим делает решительный шаг при­ знания. Да, она— его мать, его мама, она всегда будет его мамой, его гордостью. А затем исповедуется перед ней в самом роковом для него: он болен, болен неизле­ чимо, болен лучевой болезнью, его счастье с любимой девушкой невозможно. В режиссерском решении заслуженного деятеля искусств РСФСР К. Чернядева сиена эта воспринимается как яркая эмо­ циональная кульминация во взаимоотноше­ ниях Софьи Ивановны и Максима. Происхо­ дит что-то, невольно напоминающее древ­ негреческий «катарсис», очищающее душу просветление, рожденное страстным и ис­ кренним признанием. Тема неизбежной гибели частнособствен­ нических инстинктов находится в центре и другого краснофакельского спектакля — «Повитель». Здесь выносится окончательный приговор мрачным теням прошлого, рыца­ рям кошелька и дубинки. Здесь театр воз­ вращается на свои ключевые позиции, и горьковская мысль о бессилии «мертвого», хватающего «живого», получает завершен­ ное сценическое воплощение. В спектакле вновь ощущается уверенная мастерская рука постановщика (К- Черня- дев) в динамичной броскости и контрастно­ сти мизансцен, в суровой и напряженной атмосфере сценического действия, в харак­ терах, очерченных с какой-то беспощадной откровенностью. Если говорить о жанровой природе по­ становки, то спектакль, пожалуй, ближе всего к социально-бытовой драме. Однако сочные бытовые подробности, колорит кон­ дового сибирского села — весь этот тяже­ ловесный «ангураж» времени и места дей­ ствия, как и в «Чти отца своего», не самодовлеет. Главное — обнажены страсти, бушующие в душах героев,—низменные и высокие, добрые и злые, благородные и мелкие. Они выплескиваются в жесточай­ шей борьбе и полностью захватывают лю­ дей в водоворот социально-исторических событий. Жаль только, что кое-где в горь­ коватой и неприукрашенной атмосфере спектакля шемяшим эхом раздается мело­ драматическая интонация (некоторые мо­ менты во взаимоотношениях Поленьки и Петра, сына Григория; сиена с умирающим Петром-старшим, когда Григорий похищает злополучные деньги; и, разумеется, дидак­ тический финал постановки, когда вцепив­ шегося в груду домашнего скарба, уже поверженного Григория хором обличают Дуняша, Анисья, Петр). Но в целом душевный мир большинства героев, их эволюции К. Чернядев «анализи­ 156