Сибирские огни, 1967, № 6

Я каждую свою строку читаю втайне Маршаку — мне этот добрый суд всегда страшнее страшного суда. Он сразу же, как я вошел, начал гово­ рить о стихах, об искусстве. Я думаю, ес­ ли б он перестал об этом говорить, он за­ дохнулся бы. — Представьте себе, что есть две сест­ ры — одна красивая, другая уродливая. Некрасивая портит красавице, а красивая помогает уродливой, возвышает ее своим подобием. На все можно смотреть возвы­ шающими или принижающими глазами. Вот говорят, человек произошел от обезья­ ны. Если я этого хочу — так от обезьяны. А не хочу — так вовсе не от обезьяны! — О частном в искусстве. Все рожда­ ется мыслью. Но сначала мысль является без плоти. Это фонвизинские стародумы. Потом является гоголевская плоть. Ее все больше. Но чистая эмпирика уже смерть искусства. Часто новое направление рож­ дается с голой мысли. Например, худож­ ник Давид. — Великая вещь — воображение. Запо­ ведь «не убий» действует только на того, у кого есть воображение, кто может пред­ ставить себе ужас убийства. А если этого нет — почему бы не убить? Всегда восторгался Твардовским — поэ­ том и человеком. В некоторых воспоминаниях читаешь: Маршак меня похвалил, оценил, полюбил. Не подвергаю сомнению, но только похва­ ла у Самуила Яковлевича почти всегда была двойной: он и похвалит вас, и в то же время даст понять, что ждет большего, это еще не совсем то. Он мерил каждого большими мерками, даже мерами и не признавал послаблений. И помогал человеку ощутить свою си­ лу и достоинство. Не забуду, как он сказал мне (он сто­ ял, мы уже прощались): — Милый, вот, что я хочу сказать. Че­ ловек должен быть суверенным, как дер­ жава. Никто не назначит вам цены. Толь­ ко вы сами. Все зависит от вас... Суверен­ ным, как держава. Когда я впервые ехал к нему в 1950 го­ ду, мне уже передали, что он одобритель­ но отозвался о моей статье «Уроки мас­ терства» в «Литгазете». Но когда он сам стал говорить о ней, я понял, что вряд ли это можно назвать похвалой: написано неплохо, точно, но нужно точнее, гораздо точнее. — Когда критики разбирают детали произведения, кажется, что они в вареж­ ках, мелкой детали взять не могут. Вы должны осязать пальцами. Как-то он спросил: — Мне говорили, вы пишете пародии. Почитайте мне как-нибудь. Когда я прочел, он смеялся, я был до­ волен. Но вдруг он заметил: — Только бойтесь стать салонным са­ тириком. О занятиях творчеством Маяковского: — Только не замыкайтесь в «цехе» маякововедов. Я бы, наверно, не стал дет­ ским писателем, какой я есть, если б слиш­ ком варился в детской «секции». Похвала Маршака была не только об­ надеживающей, но и обязывающей. И пре­ достерегающей, Хорошо, что вы сделал» этот шаг,— но главное еще впереди. Несколько раз он повторял: — Вот вы пишете научные труды. И юмористические, сатирические вещи. А ваша задача в том, чтоб это стало од­ ним жанром — научным и веселым. И как-то осуждающе склонял голову, словно давая понять, что я еще этого не 1добился. Я сказал ему, что написал статью-ре­ цензию, в которой пытался совместить оба начала, и хочу ему показать. Спустя какое-то время я поехал к нему в Барвиху, взял с собой эту статью-рецен­ зию. Он чувствовал себя плохо, и я не стал одолевать его своим творчеством. Так и не смог я перед ним отчитаться. 20 января 1964 года у Маршака собра­ лось много народу. Пришли Б. Полевой, Е. Винокуров, М Львов, Б. Галанов, И. Боброва, режиссер М. Таврог, Н. Кор­ жавин, В. Глоцер, переводчица М. Лу- тошкина-Джонстон. Был сын Маршака Иммануэль Самойлович, сестра Лия Яков­ левна. Самуил Яковлевич, почти не видящий, читал новую и последнюю свою пьесу «Умные вещи». Читал, близко-близко под­ нося к глазам рукопись. Может быть, он и не разбирал текст — но он знал его наи­ зусть, как стихи. После чтения, за столом, когда прошли разные тосты, Самуил Яковлевич поднялся и сказал Я записал все слово в слово: — Можно мне сказать, да? Я хочу вы­ пить за... Вот ведь какая штука. На свете всегда идет главная борьба между быти­ ем и небытием. Это самая важная война. Всякая механичность — это уже небытие. Скука— это зевок небытия Вот Пуш­ кин— это высшее бытие, жизнь. Так после него никогда не жила поэзия. Пушкин —• это всегда работающий мотор. А уже Лермонтов, гениальный поэт, у него уже бывают плавные спуски с выключенным мотором. Лишь Терек в стремнине Дарьяла, Шумя нарушал тишину. Волна на волну набегала. Волна нагоняла волну. Здесь четвертая строчка уже предопре­ делена. А «Спи, младенец мой прекрас­ ный» Это у Пушкина невозможно, это слишком «уютно» для него, что ли. Пушкин —это почерк, дальше идут больше шрифты. Я хочу пожелать вам — успеха? Но ус­ пеха желать невозможно. Я желаю вам главного — бытия!