Сибирские огни, 1967, № 6

они шевелятся. А мать рассказывает сказки. Мы слушаем их уже, по­ жалуй, десятый раз, но все равно сидим замерев. И от ее сказок ста­ новимся дружнее, добрее, фантазия наша оживает, работает вовсю. — Темно было, пурга была. А в избе тепло, в печке медвежья ла­ па варится. И рисуется мне избенка, озаренная пламенем из круглого печного чела, в огне черный чугун. В чугуне бурлит вода, валит пар. Из пара торчит медвежья лапа. Старуха и старик сидят на лавке. Старуха дер­ жит ухват. Старик подсунул руки под себя. А за стеной ночь, воет пурга. Она скребет когтями по стене, сечет по заледеневшему оконцу. А не­ далеко качается, гудит, засыпанный снегом, дремучий лес. И вдруг под окошком: скрип! скрип! И вдруг в дверь: торк! торк! У меня во рту пересыхает. На какой-то миг чудится, что я сижу в той избенке и ясно слышу: скрип! скрип! — Пришел медведь с липовой ногой,— звучит голос матери.— Мед­ ведь ревет: «Старик! А старик! Где моя нога?» Я содрогаюсь, представляя все это. А может быть, в такие минуты и началось мое «сочинительство»? Ведь мать говорит просто: «Темно было, пурга была», а я придумываю и вижу целую картину... Мать вяжег рукавицы, тихонько поет старые, деревенские песни с припевом «Ой, люли». И я чувствую и понимаю, что в мире существуют не только пьяные дебоши, не только нужда, горе и злость, но есть и та­ кое доброе, как эти песни. И где-то есть тоже добрые, улыбающиеся лю­ ди, которые придумывают такие песни. И страшные сказки. Где эти лю­ ди? Какие они? Мать ходила по ягоды и по грибы. Вырвет свободный денек, сгово­ рится с соседками и пойдет куда-нибудь в бор или в березняк. И я увя­ жусь: не любил я расставаться с ней. Без нее дом становился пустым, и я болтался по двору, как неприкаянный. Особенно мне запомнилась старая вырубка в белоногой березовой роще. Вырубка пахла земляникой, словно где-то варили варенье. Земляники возле старых пней высыпало много, она так и брызгала в глаза красным дождем. Когда я, срывая, сжимал ягоду, та расплющи­ валась, и на пальце повисала алая капля. Некоторые ягоды уже под­ вялились, подсохли, стали темно-вишневыми, некоторые были надклю- нуты птицами. В ложбинке знойный и сияющий воздух загустел золотым медом, не шелохнется. Висит банный, веничный запах разопревших березовых листьев. Лицо, голую шею жгут комары. Я кувыркаюсь в мягкой траве. Мать счастлива, что я радуюсь. — Солнышко-батюшко греет... Травы духовитые. Экое чудо!— лас­ ково говорит она.— Разморилась землица! Ишь, сколько людям наро­ дила всего! — и срывает семью маслят. Лицо ее помолодело, в серых, прозрачных глазах — улыбка. Лезем в самую гущу березняка. В нем сухо, душно, солнечно. По­ падаются такие березы, что мягкие ветви их ложатся на землю. Бродим по светлым, земляничным полянам и уже не помним с ней об отце. В солнечной теплыни, среди запахов смородинного листа и голосов птиц, мы с ней только двое. Радость швыряет меня в траву, в кусты, на берег бурливой речон­ ки, прямо лицом, губами в ее струи. Мать дарила мне в такие часы то, что я пронес через всю мою жизнь и что заставило меня писать. 12