Сибирские огни, 1967, № 4

двор тот самый старик, хозяин новой землянухи, что на краю деревни. Большой и седой. Сутулый. Он оглядел двор и увидел у колодца Миньку. — Лукерья болеет? — спросил он. Видно слышал от кого-то. — Болеет мама. Старик снял фуражку и направился к крыльцу. Минька следовал за ним. — Кто пришел? — спросила мать. Спросила настороженно, услы­ хав чужого. Слабым немощным голоском. — Я это, Гавриловна,— отозвался старик. Он топтался у дверей, держа в руках картуз. — Да вы проходите, садитесь,— пригласил Минька. Мать почему-то молчала, не звала старика. — Я это. Григорий,— назвался гость. Но от порога все не отходил. А мать молчала и будто затаилась. Потом позвала: — Миня! Ты тут? — Тут я, мама. Тогда она спросила того старика: — Что скажешь, Григорь Григории? — и голос у ней сделался сильный и недобрый. — Шел — знал, что сказать. Теперь вот растерял слова-то. Старик не проходил и говорил от порога. — Простила ли ты меня? — Бог простит,— помолчав, не сразу сказала мать. Значит, это был он, тот самый Гришка. Минька был рослым и мускулистым парнем. И он мог бы сейчас первый раз в жизни ударить человека. Только того, другого Гришку. Уж он бы дал ему! А этого, седого, он ударить не мог. Он только сказал, шагнув к нему: — Уходите. 31 Камнем лежала на душе Николая Бакланова болезнь матери. Это они, сыновья, извели ее заботой да работой. Трое дубов одну березку не защитили. И разве не он, старший, виноват в том, что нет в доме молодой хозяйки, помощницы матери? Как бы поздно ни заканчивал теперь Николай ргботу, а мчался на мотоцикле домой. Стараясь не нарушить материнский покой, за три дома глушил мотор и сам вел машину. Дома ночевал и Минька, переведенный Ставерко, ввиду болезни матери, на закладку силоса. И только Сережка появлялся домой, как прежде, по субботам. Но в клуб уже не ходил. Вывез сено с покоса, починял к зиме стайку. Но когда бы ни появлялся Николай в доме, хоть в поздний-пре- поздний час, все заставал тут Нинуху. Взяла она на себя все женские заботы о семье. И то стирка у ней запоздает, то глаженье, то квашню ставит, то, склонившись над чьей-нибудь рубахой, свесив тяжелую черную косу, чинит, штопает, латает. И стоит Николаю открыть две­ ри, как всполошится Нинуха, соберет ужин, нарежет хлеба и скром­ ненько, не подымая глаз, попрощается. Привыкли мужики к женской заботе о себе. Не замечают ее. Буд­ то все это само собой делается — и горячий ужин на столе, и чистые исподни в баню, и аккуратная заплата на спине рубахи, истлевшей от трудового мужицкого пота. Так не замечал и Николай Нинухиной за­ 47