Сибирские огни, 1967, № 4

глаза и лицо будто золой присыпано. И побежала в чем есть за док­ торшей. Стукнула Нинуха дверью, а мать снова: — Коля! Сережа! Миня! — Здесь я, маманя. Тут сижу. Страх обступает Миньку. Страх за мать. Гладит ее руку, шерша­ вую, жесткую, родную. — Мама. — Что, Миня? —■Вы спите, что ли? — Нет, сынок. Дай поглажу волосики. Чернявенький. Чисто отец. Ничо. Выросли. Мужики уж. И снова молчит, закрыв глаза. — Мама! — Что, Миня? — Вы спать хотите? — Нет, сынок. Не сплю я, думаю. — Вы словами думайте, говорите. Боязно мне. — Не видал ты, Миня, еще страху. Ничего ты не видал, сынок, еще. С братовьями, с родной матерью от всякой беды ухоронен. В школе учишься. Работаешь под Колиным приглядом. С невеликих лет делу научаешься, свой кусок хлеба в руках. Нету у тебя никако­ го страху. Подняла руку, тронула Минькины волосы. — Мяконькие. Добрый ты. Добрый да грамотный. Механизатор­ ской работе научен. А мы-то с отцом как жили! Неучены. Сам ить отец до всего доходил. И буквам сам... В школу ни одного годика не хо­ дил. Сирота. А меня не учили, что девка. А ить до чего дошел отец-то? Трактористом был, всю как есть технику в эмтеес знал. С молоду-то хлебнули мы с им горюшка. И то не боялися... Говорит мать, говорит тихонько, прерывисто. — Ты, Миня, хозяйского колючего хлеба не едал, хозяйского окрика не слыхивал, хозяйской милостью не давился. Не пытана тобой бессовестная обида: человеком на свет родится, да в конюшне спать ложится. А мы с отцом твоим и в хозяйской конюшне спали. Дом-от после строили. Укроемся старым тулупишком да и спим на сене. Будто так и надо. Отец у тебя, однако, обидчив был. Обидится когда на судьбу — то все приговоркой, складно приговаривал. — Помнишь приговорку-то? — Чего же не помнить? —Лукерья оживилась, будто полегчало ей.— Я молюся перед сном богу, а он серчает. Что, скажет, Луша, али мы не работники перед богом? Али тот ему мил, у кого хоромы высо­ ченны, балясы точены, конь-огонь, кучер-не тронь, золота дуга, да мошна туга? Али богу незнаемо, что не у того на столе богато, у кого ума палата, а у кого совесть худовата. Веселый он был, отец твой, бесстрашный. Самого бога не боялся. Не молился ему. Да и партей- ный был, как Коля. — А ты молилась? — Молилась, сынок. А ино дело подумаю: да есть ли он, бог-то? Вижу, не бог, а советская власть прежнему хозяину нашему укорот дала. Он ить, Гришка-то, рассерчал на нас, как оженилися мы, да и согнал из флигеля на конюшню. И вовсе бы выгнал, да хлеб подошел, страда. Работники нужны ему были. Согнал на конюшню, тулупишко дырявый туда бросил. Вот, грит, вам свадебна ложа. А Ваня ему: «Нам и тут сладко». Я, грю, уйдем, Ваня! Только упорный он был. 45