Сибирские огни, 1967, № 2

Я протягиваю руку к тумбочке, где ле­ жит записная книжка. Листаю страницы. Вот это письмо из Москвы драматурга А. Успенского. «5 декабря 1955. Многоуважаемый Па­ вел Григорьевич! Получил Ваше теплое письмо с извещением о премьере «Обвине­ ния», с рецензией. Снова Вам чрезвычайно благодарен. Я просто тронут Вашей любез­ ностью. И эта пьеса, как и другие мои ра­ боты, шла и идет в ряде театров, но никто так заботливо, так трогательно не инфор­ мировал меня о ходе работы над пьесой, над премьерой. Возможно, это потому, чго Вы сами —драматург, Вам самому хорошо знакомы ощущения писателя, общающегося о театрами». Да, все это было ему хорошо знакомо, но ничего— ни эти ощущения, ни его от­ зывчивая доброта к собратьям по перу —не могло вместиться в такую справочную био­ графию. За ее скупыми строчками— жизнь, полная вот таких свидетельств — писем, творческого горения, вечных поисков и не­ частых находок, успехов и неудач, креп­ нущего с годами мастерства. И когда, на­ конец, приходит твердая уверенность в пользе того, что делаешь, является внезап­ ная смерть и подводит итог: человек ушел, писатель остался и вновь и вновь обраща­ ет свое горячее, живое слово к людям... Телеграммы, телеграммы, письма и пись­ ма из разных городов страны: театры сооб­ щают о сценическом успехе пьес Малярев- ского, просят разрешения на постановки, заказывают новые произведения, друзья де­ лятся своими планами, хвалят и поругива­ ют, просят творческих советов, шлют при­ веты и поздравления. И в ворохе этих пи­ сем продолжает пульсировать ушедшая жизнь, бьется сердце талантливого драма­ турга, продолжается биография писателя, продолжаются мои встречи с другом... В открытую форточку* бьет сильный и мягкий ветер, перебирает на столе бумаги, сбрасывает на пол то одно, то другое пись­ мо. На пол падает узкий синеватый конверт с розовой каймой, я подымаю и раскрываю письмо. Неровный старческий почерк, на­ искось бегущие бледные чернильные строч­ ки. «Дорогой Павел Григорьевич! Что Вы человек эрудированный, интересный, яркий, я знаю давно, но что Вы так трогательно вспомните обо мне, я никогда не рассчи­ тывала»,— писала старая актриса. Я долго рассматриваю, перечитываю ко­ сые, неровные строки и вспоминаю, как не торопясь, будто в собственную квартиру, выходила она на сцену, и жила, и двига­ лась там, на сцене, как у себя дома, и го­ ворила самым обычным, самым будничным голосом, а зрители жадно ловили каждое ее слово... Двухдневная мокропогодица, тяжело волоча за собой серый дождевой шлейф, по­ кряхтывая, ушла за дальние сопки. Снова с голубого неба льется ослепительный свет; подсохли тротуары, стряхнули с себя излиш­ нюю влагу деревья. «Цвирь-цвирь»,— ра­ дуясь, попискивает пузатенький воробей и постукивает клювом в оконную раму... Я отрываюсь от бумаг, посматриваю на бод­ рую пичугу, на совсем уже облысевший тополь в редких пожухлых листьях, а мыс­ ли мои далеко. Привычно, на своих местах, стоят вещи. Робко позванивает посуда в буфете, отзываясь на железный грохот трамваев. По-прежнему перед моими гла­ зами небольшой письменный стол, за кото­ рым работал Павел Маляревский. Я только что прочитал письмо, которое он когда-то держал в руках... Быть может, это было то самое письмо, которое он нервно мял тонкими, крепкими пальцами в тот вечер, когда мы долго спо­ рили о литературе и писательском труде Взбешенный какой-то моей репликой, он выскочил из-за стола, пронесся мимо — к двери, на ходу дернул мою руку, и когда у меня невзначай вырвалось — «ой, что ты!»,— он снова пробежал мимо, и вновь дернул за руку и с усмешкой посмотрел на меня. — Ты что — сдурел? — На-до-е-ло!— сказал он, тряхнув го­ ловой.— Надоело слушать твой оптимис- тикум... — Но почему же? — Не по-ни-ма-ет! О, я несчастный! Не могу больше... Потом он уселся боком на стул, малень­ кий, худощавый, вытянул в стороны ноги в желтых вытертых башмаках и уже спокой­ но сказал: — Послушай монолог драматурга, кото­ рому как раз более или менее везло. Он быстро и ловко выбил из пачки па­ пиросу и потянулся за лежавшими на столе спичками. — Обидно вот что,— начал он,— какой- нибудь ответственный, полуответственный, а чаще и вовсе безответственный дядя или те­ тя,— бывают и тети,— прочитав пьесу или увидев спектакль, уже знает — вот так сра­ зу и знает,— что я, драматург, должен был делать, чтобы пьеса была на высоте. Он зна­ ет,— почему-то всегда и во всех случаях,— как мне надо написать эту пьесу. Я, автор, не знаю, а он знает... Что ты на такое ска­ жешь? И, не дожидаясь моего ответа, продол­ жал, все более возбуждаясь и убыстряя речь: — Я писал, писал, не спал ночей, у меня портился характер, я становился все неснос­ нее, я надоел до чертиков придирками своим близким... Одним словом — я работал. Кор­ пел над каждой фразой. Рвал написанное... Марал и перемарывал. Уничтожил в серд­ цах сотни страниц... И вот я не знаю. То есть будто бы не могу судить, хороша или плоха моя пьеса? А вот он, этот дядя, при­ ставленный к искусству, он знает Все знает! Маляревский раскурил потухшую папи­ росу, затянулся и продолжал, окутываясь серым дымом: 160