Сибирские огни, 1967, № 2

здравляю и Вас. Вы так талантливо поса­ дили этот «овощ» в театральную грядку, что вот уже пять лет двести тысяч юных москвичей тянут ее и потянут, а она все же из репертуара не вытягивается. Верю, что спектакль и дальше будет идти. При­ вет всем участникам спектакля. Ваш Маляревский». Он не раз задавал этот вопрос — талан­ тлив ли он? — людям, с которыми так или иначе был близок. Вероятно, ему было при­ ятно, когда отвечали безоговорочно и ут­ вердительно, но каждый раз при этом на его тонких бледных губах блуждала недо­ верчивая улыбка. Иногда он веселел, слушая обоснованную .похвалу себе, чаще всего, пе­ редергивая плечами, глядел на собеседника хмуро и настороженно. В тот далекий ап­ рельский вечер 1952 года, когда мы сидели за поздним ужином, мне показалось, что он несколько рисуется. Только-только за свою пьесу «Канун грозы» он получил Государ­ ственную премию. Нго многолетняя работа увенчана лаврами, он — признан, ему бы ра­ доваться, а он не то что недоволен, но одер­ жим сомнениями. И я сказал, не подумав: — Кокетничаешь? — Как тебе не стыдно! -г воскликнул он с брезгливым сожалением.— Неужто ты и взаправду так думаешь? Я мучительно покраснел и потянулся к высокому графину. Разливая вино, сердись на самого себя, буркнул: — А ты не нюнь... — Ага, совесть заговорила,— торжест­ вующе проговорил он, вглядываясь в мое растерянное лицо.— Ну что ж, выпьем за... совесть,— сказал он еще более торжествую­ ще, а закончил совсем спокойно:— Я не кокетничаю, как ты изволил выразиться, а просто думаю вслух: как мне быть и что делать дальше... Несколько дней спустя я нечаянно услы­ хал его разговор с актером Иркутского те­ атра, вместе с ним получившим звание ла­ уреата. — Милый мой, так и будешь на радо­ стях все пить? —Он заглядывал артисту в лицо, а гот, молодой, черноволосый и кра­ сивый своей молодостью и талантом, молчал и всем своим недовольным видом показы­ вал, что ему непонятна эта странная при­ дирчивость. А Маляревский допытывался: — А дальше-то что? Актер рубанул ру;ой воздух, как бы рас­ секая странный вопрос, и ответил звучным, хорошо поставленным голосом: — Как что? Играть, разумеется. — Разумеется..— недоуменно протянул Маляревский.— А мне вот, понимаете, сов­ сем не разумеется... ...Я беру новый машинописный листок, не торопясь вчитываюсь в строки, которые он писал спустя три года после получения премии своему хорошему другу, народной артистке Марии Осиповне Кнебель. «...Все вот раздумываю, «что в пьесах хорошо, что в пьесах плохо» — даже, если в них «хорошо» и отсутствует... В эти ме­ сяцы писал новую драму. Писал с увлече­ нием и радостью, переходя от состояния телячьей восторженности и удивления пе­ ред самим собой — к разочарованию и глу­ хому раздражению против самого себя. Что получилось — не знаю, т. к еще не остыл и объективно к своему новому ребен­ ку отнестись не могу,.. Жаль одно, что часть своих мыслей о драме, о которых я Вам говорил, мне не удалось пеоевести из плана теоретических рассуждении в реаль­ ное произведение. Наш театр хочет ее ста­ вить Сейчас пьесу нужно еще раз перепи­ сать, перепечатать, дать на читку и г. д... Дома абсолютно нездоровая обстановка. Я сижу за столом по 16 часов. Рядом в своей комнате Александр Павлович (сын П. Г Маляревского.— А С.) изучает ин­ тегралы и иногда заявляется ко мне, чтобы сообщить о том, что такой-то интеграл имеет 14 свойств, утверждая, что это очень интересно. Я ахаю удивленно, ничего не пе­ нимая, и ужасаюсь. В кухне хозяйничает моя экономка Анна Ивановна и иногда вполголоса славит своего баптистского бо­ га...» ...Темнеет. Голубая дымка над домами становится гуще и сливается с темными крышами. От окошка на стол падает сов­ сем слабый отсвет уходящего дня. Надо бы зажечь лампу, да, пожалуй, хватит на се­ годня, пора уходить. Я еще раз окидываю взором комнату. Ничего не изменилось. Все как было при Павле Маляревском. Еще различимы книги в тяжелых до потолка шкафах, тускло поблескивает посуда в бу­ фете, на письменном столе лежат какие-то бумаги, раскрыта телефонная книга. Все как было, а хозяина нет. За этим письмен­ ным столом, спиной к книжным полкам, он часто сидел с утра и до ночи, и радовался, и мучился, и клял написанное. И когда, бы­ вало, зайдешь к нему не вовремя, он, мол­ чаливый, ушедший в себя сидит, нахох­ лившись, как большая птица, и смотрит на тебя злыми, тоскующими глазами. А порой, взрывался и выдавливал из себя высокой свистящей скороговоркой: — Говорят — «собачья работа!» Кой черт! Собакам как раз хорошо — они не работают. Хотя нет, собак тоже обижать нельзя, они, наверное, тоже что-то делаюг, а? Но — пьесы писать,— Он взрывался еще больше,— это... Слышишь, никогда не пи­ ши пьес!—он неожиданно вскакивал на стул, оттуда на стол и, высоко вскидывая тощие ноги, отплясывал шаманский танец, выкрикивая: «Не-пи-ши-пьес! Не-пи-ши- пьес!» Отплясав, он легко спрыгивал со стола, медленно проводил тыльной стороной ладо­ ни по вспотевшему лбу, говорил тихо и уми­ ротворенно: — Ладно, извини, видишь,— и показывал рукой на рукопись.— Встретимся на той не­ деле... Он часто жил затворником... Стараясь не шуметь, я складываю а пан- 15«